За двенадцать с половиною веков до рождения Марка и по истечению шести веков после смерти Нэя; во времена, когда ещё не было разделов разумности; когда Лавразия все ещё была безлюдною; когда всякий человек был либо патрицием, либо плебеем, либо рабом, — в те, казалось бы, далёкие времена двадцатиоднолетний юноша, звали которого Алкеем, прочитав вслух несколько глав книги «Школа писателей», отложил эту книгу в сторону. Она не заинтересовала его. Не могла заинтересовать. Сам он «почитывал» книги только вслух и только для того, чтобы не забыть язык, как это уже случалось с ним.

 

Закрыв книгу и отложив её к другим книгам, лежащим на столе, Алкей встал из-за стола и, разминаясь, потянулся руками вверх. Захрустели суставы. Два часа он потратил на чтение вслух, но начатая им книга его не заинтересовала, ведь Алкея ничего не могло заинтересовать кроме того, чтобы поскорее уже дождаться того самого дня, в который к нему придут с целью освободить его.

 

Между тем, тремя часами ранее утро его началось так же, как и всегда: он проснулся от грохота

вращения ключа в замочной скважине — тяжёлая стальная дверь была открыта. Дверь была открыта и один из двух надзирателей, обычно стоя́щих по ту сторону двери, внёс поднос с кашею, рыбою и зеленью. Внеся поднос, он положил его на «стол», оставил камеру и закрыл за собою дверь — вновь послышался грохот вращения ключа в замочной скважине. Так начиналось каждое утро Алкея.

 

Камера Алкея содержала в себе лишь табурет, глухое, ограждённое решётками, окно и две настенные полки, одною из которых юноша пользовался как кроватью, а другою — как столом. В углу камеры наличествовало отверстие в деревянном полу, и сам угол этот был нужником. Нынче нужник был плотно прикрыт деревянным люком. Из окна, ограждённого решётками, открывался вид на ледяное бескрайнее море и пустую безлюдную пристань. Зима стояла круглый год, а потому не только Алкей находился в плену у крепости, но и сама крепость находилась в плену льда и снега. Холод был вездесущ, и трубы, выходящие из одной стены и уходящие в другую, грели в ужасной степени слабо.

 

Алкей был одет в засаленные кожаные штаны, серую рубаху и тёплый серый кафтан. На ногах его виднелись сапоги. Сам же он был худ и, при этом, неимоверно высок ростом.

 

Зачем его заключили? Затем, что, с одной стороны, патриции, состоящие в Верховном совете, боялись его, а с другой — не могли и прийти к единогласию в вопросе его убиения. Алкей был сыном последнего императора. Более того, Алкей хоть и не помнил этого, но успел побыть императором при регентстве Верховного совета. Ах, если бы не его мать. Она, овдовев, воспротивилась последней воли своего мужа. Она заявила о том, что регентом положено быть не Верховному совету, но ей самой. Заручившись поддержкою других именитых патрициев, она выступила против Верховного совета. Её убили. Алкея заточили в крепости на острове. Верховный совет составил и утвердил манифест, согласно которому «империя более не нуждается в едином верховном правителе». Алкей узнал обо всём этом от своей гувернантки, звали которую Эльзою. Она, правда, оставила его, когда ему исполнилось одиннадцать лет. Она оставила его, но, очевидно, успела рассказать ему о том, кто он такой.

 

— Я последовала за вами из одного только чувства долга. Теперь же очевидно, что власть должна содержаться в одних руках, а иначе... Когда-то за вами придут, и я верю в то, что придут весьма и весьма скоро. Через год или через два, или три, или пять лет, но за вами обязательно придут, и вы вновь станете императором, и тогда ваше ожидание будет вознаграждено. У вас будет всё, чего вы только пожелаете. Ждите. Ждите и помните, что ожидание себя оправдает. И быть вам — императором.

 

Она, конечно же, не рассказала ему о тайной инструкции надзирателей. А ведь эта тайная инструкция предписывала необходимость умертвить Алкея в случае, если у него появится возможность оставить крепость. Внутренний заговор или столичное распоряжение о помиловании Алкея стали бы причиною для того, чтобы надзиратели открыли своим ключом тяжёлую стальную дверь и умертвили его.

 

Эльза перестала приходить к нему, и он понял цену простому человеческому разговору. Увы, но она

была единственным человеком, с которым он мог говорить. Он понял, что разговор — это роскошь.

 

Итак, Алкей прочитал несколько глав «Школы писателей», но книга эта нисколько его не заинтересовала. Не могла заинтересовать, ведь он не мог быть заинтересован чем-то другим, кроме как ожиданием того дня, в который за ним придут. Встав из-за стола, он потянулся руками вверх. Захрустели суставы.

 

Размявшись, он подошёл к глухому, ограждённому решётками окну.

 

Глядя своими в удивительной степени зелёными глазами на падающий снег, Алкей тяжело вздохнул. Пришло время для того, чтобы походить, поотжиматься и поприседать. «Не будет упражнений — будут болеть суставы», — помнил он и, потому, утром и вечером отжимался, приседал и ходил по камере.

 

Уже закончив с упражнениями, он прилёг на застеленную кровать, закинул руки себе под затылок и закрыл глаза. Ему предстояло путешествие. Путешествие в будущее. И для этого у него имелась своя «машина времени», представляющая из себя не физическое приспособление, но мысленное.

 

Мысленная машина времени, позволяющая Алкею перемещаться в будущее во время его столкновения с разного рода испытаниями, состояла из трёх составляющих: механизма стойкости, сознания необратимости течения времени и веры в то, что в конце переживаемого испытания его ждёт счастье. Механизм стойкости можно описать словами: «Масштаб проблемы определяется не её ужасностью, но отношением человека к проблеме», — и Алкей прекрасно понимал эту мысль, ведь он был её автором. Нужно было просто-напросто верить в то, что испытание окажется лёгким — и оно становилось таковым.

 

Он верил в то, что за ним придут и что сам он будет императором. Нужно было подождать, но ведь и время не стояло на месте, — нужно было лишь сознавать необратимость времени. «Плевать на то, где я сейчас. Главное то, где я буду завтра. А завтра обязательно наступит», — порою напоминал себе он.

 

Он просто ложился в кровать, просто закидывал руки под затылок, просто закрывал глаза и просто отправлялся в будущее. И его не пугали невыносимость скуки, условий и отсутствие свобод. Всё это нисколько его не пугало, а потому и сделать ему ничего не могло. Его машина времени, благодаря хорошему пониманию им её составляющих, ускоряла течение времени. Ускоряла так, что, казалось бы, он вот-вот прилёг на кровать и закрыл глаза — и вот уже надо открыть глаза, ведь раздался грохот вращения ключа в замочной скважине. Открыв глаза, Алкей заметил, что за окном уже на́чало темнеть.

 

— Время обмывания, — открыв дверь, сказал надзиратель, и это была одна из трёх реплик, которыми надзиратели могли «общаться» с заключённым. Были ещё: «время прогулки» и «время возвращаться».

 

Алкей мог бы отказаться, и где-то в глубине души своей даже хотел, ведь вода в бочонке, который ему выдадут в бане, всегда была ледяною. Он мог бы отказаться — и надзиратель закрыл бы дверь, и Алкей остался бы в камере, и ему не пришлось бы насиловать себя ледяною водою. Тем не менее, он почти никогда не отказывался. «Плевать на то, где я сейчас. Главное то, где я буду завтра. А завтра обязательно наступит», — ненадолго закрыв глаза, проговорил мысленно юноша, и тело его, как и всегда после этих слов, наполнилось силой сознательной стойкости. Он мог перенести любое испытание, когда верил в исправность своей машины времени. Ощущая в себе силу сознательной стойкости, он встал с кровати.

 

Алкей оставил камеру, и надзиратели закрыли за ним тяжёлую стальную дверь. Почему же он почти никогда не отказывался от этих обмываний? Потому что ему интересно было испытывать свою «машину времени» на предмет её способности помогать ему в преодолении самых разных трудностей.

 

Сорока минутами позже сопровождающие его надзиратели открыли тяжелую стальную дверь, и Алкей вернулся в свою камеру. Губы его были ужасно синими, но сам он, как и всегда, был доволен собою. Сейчас был тот момент, на котором он концентрировался, обливая себя ледяною водою. И момент этот, как он от него и ожидал, наступил. Его собственная машина времени снова не подвела его. И ни разу не подводила. Значит, он, согласно его образу мысли, действительно, мог вынести всё, что угодно.

 

В достаточной мере согревшись выполнением физических упражнений, он присел на кровать. Нужно было дождаться того момента, в который откроется тяжёлая стальная дверь и в камеру внесут поднос с кашею, рыбою и зеленью. Нужно будет поесть — и можно будет ложиться спать, и наступит новый день.

 

«И так до тех пор, пока они не придут за мною», — глядя в пол, мысленно отметил Алкей и, как всегда в таких случаях, улыбнулся. До ужина оставалось часа три, но сам сидящий на кровати, очевидно, нисколько не смущался тому, чтобы просидеть эти три часа в кровати, просто глядя в пол.

*******************************************************************************************

«Да. Я видел свет в конце тоннеля, а на свет и идти не трудно было», — заключил Алкей, сидя на своей кровати. Нынче кровать его была не настенною полкою, но роскошным императорским ло́жем. Кровать его была окаймлена шторами, и Алкей, сидя на кровати, глядя в пол и упираясь босыми ступнями в тёплый палас, ощущал своими плечами шелковистость окаймляющих кровать штор. Глядя в пол, он размышлял. Тогда, в тот день, восемь лет назад, ему было легко. Он тогда, конечно же, не знал о том,

что тот день был последним днём его заключения — и это тогда нисколько его не печалило. И вот прошло восемь лет, и нужно было подождать каких-то полчаса, и это ожидание сейчас казалось ему вечностью. Нужно было о чём-то размышлять. И Алкей размышлял над причиною, по которой его машина времени перестала работать. «Всё дело в вере. Я тогда верил, что в будущем меня ждёт свет. Свет счастья», — как обычно, решил он. Нельзя сказать, что Алкей, прибыв на фрегате министра внутренних дел в столицу, стал несчастным. Наоборот, он тогда был горд собою — он лишь не стал счастливым, и это его разочаровало, и вскоре он понял, что самое настоящее, самое светлое счастье осталось позади. Оно осталось там, где он верил в то, что будет человеком счастливым. Получалось

глупо. Получалось так, что счастливым Алкей был тогда, когда у него не было не то, что империи, женщины мечты и прекрасных детей, но и вообще ничего. У него тогда была только жизнь, внутри которой мо́жно было бы сойти с ума, а он там не только не сошёл с ума, но был человеком счастливым.

 

«Даже если счастье — лишь мечта, то императором быть всё же лучше, чем рабом», — вспомнил он одно из своих собственных мысленных заключений и, вздохнув, резко встал с роскошной кровати.

 

В просторной комнате было темно. Видны были лишь зелёные стрелки механических часов — часы стояли на украшенной золотыми узорами тумбе. Стрелки было видно, потому что они светились. Встав с кровати и подойдя к тумбе, Алкей поднял рукою спичечный коробок, зажёг спичку и поднёс её к фитилю одной из свечей того подсвечника, что стоял на всё той же тумбе. Комната осветилась тусклым светом.

 

Площадь комнаты была квадратом. Причудливый высокий потолок не был плоским — он состоял из четырёх полусфер, одна из которых занимала собою ту половину площади комнаты, что находилась у стены с окнами, — из центра этой большой полусферы свисали позолоченные цепи, на которых держалась точно так же позолоченная люстра с тридцатью свечами. Остальные три полусферы занимали собою вторую половину площади — каждая занимала положенную ей треть от той половины комнаты, посреди которой стояла роскошная кровать. На стыках между всеми полусферами образовывались арки. Кровать своим изголовьем упиралась в стену, а по углам изножья стояли две колонны из бурого мрамора, — к вершинам этих двух колонн потолок устремлялся основаниями центральной арки. Императорскую кровать нынче нельзя было увидеть — она скрывалась за плотными синими шторами, свисающими с позолоченных карнизов — один из них располагался меж колоннами, а два других — меж колоннами и стеною. Синими были не только шторы, окаймляющие как кровать, так и два дверных и три оконных проёма, — синими были стены и синею тканью была отделана мебель. Колонны были бурыми, а вот высокие двустворчатые двери, потолок и камин были белыми. На камине, как и на некоторых тумбах, и на двух имеющихся в комнате столах, и на журнальном столике стояли позолоченные подсвечники. Один, — большой, — письменный стол стоял под центральным окном — у этого стола

стоял один стул. Другой же стол был поменьше и стоял у изножья кровати — у него стояла пара поставленных друг напротив друга кресел. У камина, что располагался в одной из боковых стен, стоял небольшой изящный диван без спинки, — в этой же «боковой» стене находился один двустворчатый дверной проём. Другой, — такой же, — дверной проём находился в стене, к которой примыкала кровать своим изголовьем. Пол, однако, был устелен паласом, и рисунок паласа состоял из незамысловатых, но живописных переливаний белого и красного цветов: казалось, будто бы именно красные лепестки плюща пытались оплести собою белый фон, — таким был тёплый пол императорских покоев.

 

Алкей не был счастливым, и он не был несчастным. «Да», — глядя на огонёк, произнёс мысленно он.

 

У Алкея было трое детей: два старших сына и дочь, и по-особенному он был привязан именно к Эльзе. Момент этот содержал в себе особый смысл, ведь для Алкея почти всё представлялось игрушечным. Империя, подчинённые, жизнь, даже супруга и сыновья — почти всё было игрушечным. Почти во всём

он видел либо что-то такое, чем он хотел завладеть; либо что-то такое, от чего он хотел избавиться; либо инструмент, с помощью которого можно было бы завладеть или избавиться. Всё было игрушечным. Всё, но не его единственная дочь. Она была тем человеком, которому он желал счастья не для себя, но для неё самой. Эльза наделила его жизнь каким-то смыслом. До её появления он не жил, но лишь игрался.

 

«Надо бы проснуться», — глядя на огонёк, мысленно проговорил он.

 

Алкей просыпался посредством окунания в ледяную воду — такова была его традиция. Он каждым зимним утром выходил к реке. Набережную, к которой примыкал дворец, освобождали от прочих
лиц к семи часам утра. На противоположной же набережной всегда собирались зеваки, желающие посмотреть на то, как император полезет в ледяную воду, — зеваки эти обыскивались часовыми 4-й

роты почётного караула. Вообще, в центр столицы без досмотра нельзя было ни зайти, ни въехать.

 

Холод бодрил. Бодрил столь хорошо, что одна только мысль о том, что пробьёт семь часов — и он,

будучи одетым в халат, подхватит стопами своих ног тапки, выйдет в коридор, спустится губернаторскою лестницею к парадному входу, выйдет на набережную и, сняв тапки и передав халат камердинеру, спустится по ступеням в ледяную воду, — одна только эта мысль сама по себе уже бодрила ум Алкея.

 

Ах, как приятно будет, когда мимолётный шок отступит, и сам Алкей, стоя в воде, ощутит себя

способным не поддаваться желанию оставить эту ледяную воду. И он спокойнейшим образом
опустится в эту воду с головою, а после — не поспешит на берег, но поднимет голову к затянутому серыми облаками небу и, вдохнув полною грудью, осмыслит, что он — не только жив, но вполне себе силён. И он оставит реку. Камердинер протянет ему сначала полотенце, а после — стеклянный стакан с виски. Алкей, паруя телом, опустошит стакан и сразу же, наслаждаясь звоном, разобьёт его. Стакан разобьётся, и сам государь шустро подхватит ступнями тапки, облачится в халат и направится к парадному входу в дворец. И ум его будет таким, каким должен быть государев ум.

 

Отвернувшись головою от огонька, Алкей перевёл взгляд на зашторенное окно.

 

Сняв с позолоченной вешалки халат, император просунул руки в рукава и направился к одному из трёх окон. Раздвинув шторы, он приметил падающий мокрый снег. Было ещё темновато, но уже светало. Таковым было пятничное утро тринадцатого июля. Не морозным, но снежным.
Здесь, на Гондване, была зима, начинающаяся в июне и заканчивающаяся в августе.

 

Окна покоев Алкея выходили на двор, со всех четырёх сторон обрамляемый зданием дворца. В центре двора стоял припорошенный снегом огромный валун. На валуне был высечен текст с непонятными ни для императора, ни для придворных словами. Да что там словами? Не словами, но иероглифами. Внизу виднелась надпись на всеобщем языке: «Аз, Нэй, завещати вамо не искати сути непонятных слов сего послания. Вамо надобно помнити, что аз вся предвидети. Вамо надобно искати не слова, но знаки».

 

«Не слова, но знаки», — мысленно процитировал Алкей своего предка. Он, в отличии от других своих предшественников, «серьёзно» относился к роли Нэя. «Но где искать эти знаки?» — спрашивал порою себя он. Алкею нужны были знаки, ведь дело, которое он хотел воплотить в жизнь, было крайне необычным и, потому, ужасно рискованным. Столь рискованным, что зачастую Алкей даже недосыпал.

 

«Если не создать достаточно внушительного внешнего врага — рано или поздно появится достаточно внушительный враг внутренний», — некогда заключил он, размышляя над неприязнью к нему большинства именитых патрициев, и стал искать возможность для создания внешнего врага.

 

Он стал искать, и его посетила идея, и он решил воплотить в жизнь не совсем обычное предприятие. Он решил найти и отправить «какого-то» патриция в псевдоэкспедицию на Лавразию для того, чтобы тот вернулся с золотом и, играя на жадности именитых патрициев, предложил им план по организации колонии на этой Лавразии. Саму же колонизацию надо было устроить таким образом, при котором рабы взбунтуются и избавятся как от патрициев, так и от плебеев. Более того, в конечном же итоге, Алкею, согласно его замыслу, надлежало избавиться от «патриция-друга», ведь он боялся, что тот, оказавшись в руках тайной канцелярии, расскажет о том, что автор всей этой затеи — Алкей. И даже если не так, то, конечно же, всё равно нельзя будет доверять тому, кто окажется вне его подчинения.

 

Стоя у окна и держа руки за спиной, он глядел на падающий снег в ожидании того, как часы пробьют семь часов. В числе прочих проблем были ещё две: где найти золото так, чтобы это было в тайне от прочих лиц, и где найти нужного человека? С людьми было особенно сложно. Почти всем, кому доверял император — не доверяли именитые патриции. И наоборот. Исключением был Ант — министр внутренних дел. Именно он семью годами ранее освободил Алкея, оправдывая свой поступок пред другими патрициями тем аргументом, согласно которому власть должна быть сосредоточенною в одних руках.

 

Ант был исключением, но он был нужен здесь, в столице. Как Алкею, так и другим именитым патрициям.

 

«Знаки… Ну и где же эти знаки?» — мысленно спросил себя Алкей и, глядя на валун, вспомнил о том, что тремя днями ранее в своём кабинете был обнаружен с простреленною головою Тацит — командир Императорской гвардии. Расследованием заведовал человек Анта, и расследование постановило, что Тацит покончил с собою. Позавчера днём Ант, пересказывая то, что доложили ему, сказал: «Опасности нету». Ант доверился своему человеку, и Алкей доверился Анту. Доверился, но решил отправить супругу

с детьми подальше от дворца — он отправил их в летнюю резиденцию. Министр внутренних дел, опасаясь воплощения наихудшего сценария, принялся менять местами и отстранять от исполнения обязанностей служащих в Императорской гвардии. Некоторые начальники стали подчинёнными, некоторые подчинённые — начальниками. Некоторые и вовсе были отстранены. Ант устроил
бардак. Он боялся возможности заговора, а потому действовал так, как советовала ему интуиция.

 

«Быть может, то был… знак?» — спросил себя Алкей, подразумевая смерть Тацита, и, нарушая тишину, тяжко вздохнул. Он вздохнул, и, неожиданно для него, двери, находящиеся далеко за его спиною, открылись. Открылись без какого-либо предварительного стука. Без разрешения.

 

Двери, нарушая тишину, открылись, и Алкей, услышав это, обернулся.

 

Обернувшись, Алкей увидел невысокого молодого человека в мундире. Человек этот держал свои руки поднятыми к голове. В правой руке его лежала запачканная высохшею кровью книга.

 

— Вам письмо от Хирото, — несколько дрожащим голосом проговорил часовой и протянул запачканную кровью книгу Алкею. Подступать к Алкею он боялся. Государь, не зная того, как ему положено бы в такой ситуации быть, напряжённо вздохнул и протянул часовому свою руку. Часовой, подойдя к государю, вложил в протянутую руку книгу. Открыв эту небольшую книгу, Алкей обнаружил в ней две записки.

 

Подойдя к столу, Алкей сел на стул, зажёг свечу и увидел, что в первой записке содержались лишь имена и фамилии. Вторая же была написана Хирото и содержала в себе сообщение для императора. Хирото был командиром 2-й роты почётного караула. Таких рот было всего четыре. Алкей сейчас об этом не

знал, но без спроса вошедший к нему служил именно во 2-й роте почётного караула.

*********Начало*записки*от*Хирото**********************************************************

«Вчера вечером ко мне пришла Эдит — супруга Вольфа»…

​

Вольф был командиром 4-й роты почётного караула.

Задачею 4-й роты был караул набережной по ту сторону реки.

 

…«Было холодно. Я пригласил её в дом, и она рассказала о том, что бо́льшая часть состава четвёртой роты согласилась на участие в заговоре. Эдит сказала также, что у заговорщиков “всё схвачено”. Я
тогда не обратил внимания, не задумался, но если у них “всё схвачено”, то зачем она пришла ко мне и рассказала о заговоре? — я прихожу к этому вопросу только сейчас. А тогда я был скептичен. Она

сказала, что четвёртая рота уже сегодняшним утром должна накрыть вас залпом, когда вы выйдете к реке. Она предложила найти подходящего по росту и форме человека и выпустить его к реке вместо вас.

 

Безумное предложение. Безумное, а потому я тогда встал из-за стола и предложил ей ехать к Анту. Я предложил и тут же по её взгляду увидел, что она будто бы поняла, что я посчитал её предложение безумным. Она тоже встала из-за стола, сказала: “Пока они не выстрелят в сторону первого лица — вы их не схватите, потому что у них самих всё схвачено. Если вы поедете к Анту или к императору — тогда вы поможете заговорщикам. Попроси́те у императора за моего сына”, — сказав примерно такие слова, она достала из пиджака пистоль и покончила с собою. Вскоре я понял, зачем она сделала это. Затем, чтобы доказать своё отчаяние. А доказать своё отчаяние она решила для того, чтобы доказать, что другого выхода, действительно, нету. Да, я хотел ехать к Анту. Хотел, но её самоубийство разубедило меня в верности моего прежнего намерения. Её предложение — безумно. Я и сейчас считаю так. Но я

задумался над вопросом: “Что, если её предложение — единственно верный способ действовать?”

 

В моём доме лежит тело. Эдит предоставила записку с именами тех, кто уж точно участвуют в заговоре.

Я долго размышлял над вопросом: “Почему же она пришла именно ко мне?” Мы с вами похожи ростом. Она не предлагала этого, но очевидно — она хотела, чтобы к реке вышел именно я. Она рассказала ещё

о том, что в опасности не только вы, но и Ант. Эдит сказала, что Вольф часть своих людей отправит к имению Анта. С Антом для заговорщиков дело обстоит проще, но они не станут штурмовать его имение до тех пор, пока не получат подтверждения того, что вы вышли к реке. Увы. Когда я выйду к реке в вашем халате — на том берегу будет всадник. Всадник этот, завидев меня, отправится к тем, кто будет ждать сигнала у имения Анта. Всадник должен будет успеть покинуть квартал до того, как по мне будет произведён залп — должен будет успеть до того, как люди начнут сходить с ума и преграждать дорогу. Часть своих людей я отправил к имению Анта. Надеюсь, Ант выживет. Что же до великих князей и княжны — можете не беспокоиться. Эдит сказала, что пока вы живы — ваша семья в безопасности.

 

Вот, собственно, и всё. Сначала я, конечно же, хотел сам прийти к вам и рассказать обо всём этом. Но я быстро понял, что вы в таком случае станете предлагать мне всё то, что я собирался предлагать Эдит. Я знаю вас, а потому вы будете пытаться убедить меня поступить иначе. Тем не менее, есть одно дело, в котором вам предстоит разобраться. Суть этого дела можно описать одним простым вопросом: зачем же она обратилась ко мне, если у заговорщиков “всё схвачено”? Заговор удался бы, и заговорщики получили бы то, что им было обещано. Если так, то её сыну и мужу ничего не угрожало бы. Я нахожу должным поделиться беспокойством по этому вопросу. И, тем не менее, я всё же верю в то, что Эдит не была безумною, а потому выйду к реке. Она просила попросить у вас за Лавра. Её сына. Я же прошу и за свою дочь — Ринду. У неё не останется никого, кроме меня. Родственники есть, но она там никому не нужна. В случае, если меня не станет, устройте её жизнь таким образом, чтобы моя жертва не просто не была напрасною, но была желанною для меня. Копии этого письма и записки от Эдит с именами заговорщиков отправлены Анту.

С уважением, Хирото.»

*********Конец*записки*от*Хирото**********************************************************

«И избранный — тот, кто решил, что он избран», — цитируя одну из строк той книги, в которую Хирото вложил записки, проговорил мысленно Алкей. Он несколько раз перечитал эту книгу. От скуки.

 

Вот уже несколько часов Алкей лежал всё в том же халате, на своей, — заправленной своими же
руками, — кровати и глядел в куполообразный, украшенный золотыми узорами белый потолок.

 

Нужно было размышлять, и государь размышлял над всем, что приходило ему в голову.

 

«Все эти манифесты — до одного места», — вспомнилось императору сказанное Антом в тот час, когда фрегат отчалил от крепости, в заточении которой пребывал Алкей долгие годы. Ант тогда объяснял маловажность всякого документа, который оказался в оппозиции к тем, за кем содержалась «реальная сила». Сейчас же размышлять над этой репликою было сложно, ведь Алкей был просто с ней согласен, и он сам не понимал, отчего она вспомнилась ему.

 

Гуляя мыслью по самым разным уголкам своей памяти, император задумался над текущею ситуациею.

 

В Верховном совете, как и в Кабинете министров, шла игра государя против именитых патрициев. Государь пытался внедрить и в Верховный совет, и в Кабинет министров патрициев среднего звена. Он пытался внедрить таких патрициев, которым мог бы доверять. Внедрять было сложно. Сложно, потому что всякий становящийся приближённым к императору оказывался в оппозиции к высшему свету. Увы, высший свет видел в Алкее не только императора, но и конкурента. Не было уже того сакрального отношения к первому лицу, какое было до того, как государя заключили в крепость.

 

«Да, нужно создать достаточно внушительного внешнего врага. Пока не поздно, — заключил, глядя в потолок, лежащий в кровати. — Надо, но нужны люди. А я могу довериться лишь тем, кому они не доверяют. И ещё это золото… А, впрочем, золото не так сложно найти, как нужных людей».

 

«Итак, что же делать?» — спросил себя Алкей и на вопросе этом размышление его остановилось. В конечном же итоге он и вовсе задумался над тем, что хорошо было бы быть Нэем, который, согласно сказаниям, умел глядеть сквозь время и, потому, заранее знал о результате тех или иных своих действий.

 

Ах, как же будет прекрасен тот день, в который придёт весточка о том, что рабы, отчалив, взбунтовались. А потом ещё и окажется, что экспедиция не была экспедициею, но была лишь частью одной большой затеи. И тогда император соберёт всех именитых патрициев и объявит такое положение, при котором уже никто не будет иметь права сказать что-то против его слова. В своей речи он обвинит затейника, возглавившего взбунтовавшихся, и патрициев, на жадности которых затейник отличнейшим образом якобы сыграл. «Всех четвертую. Всех», — проговорил мысленно он, глядя в куполообразный потолок.

 

«День тот будет прекрасным», но нужны были такие люди, которым могли бы доверять как именитые патриции, так и Алкей. Нужны были такие люди, как Ант. А их не было, а потому государь искал… знаки.

 

— Ну и когда ты подашь свой знак? Раз ты видел будущее — следовательно, знал о том, что я сейчас

буду спрашивать тебя об этом. Намекни хотя бы на то, где мне искать твой знак, — спокойно проговорил не мысленно, но вслух Алкей и тут же услышал то, как постучали в высокие двустворчатые двери. Услышав стук, император запахнул халат, отодвинул штору, встал с кровати и громко приказал войти.

 

Мгновением позже он увидел то, как открылись двери — в его покои вошёл ужасно крупных размеров мужчина, на котором виднелись белая рубашка, чёрные брюки, чёрный пиджак и чёрные туфли. В покои императора вошёл Ант. Следом за Антом в комнату вошла шестилетняя девочка в чёрном платьице с белым воротничком. Черные волосы её были заплетены в косы, и сама она глядела себе под ноги.

 

— Дочь Хирото, — проговорил, указывая на неё правою рукою, Ант. Проговорил негромко. Голос его был ужасно хриплым и ужасно низким. Обычно он был ещё и громким. Обычно, но не сейчас.

 

— Но зачем ты её прив… — не успел договорить государь слово «привёл», как Ринда посмотрела в его зелёные глаза своими, что совсем уж удивило Алкея, глазами красного цвета. Да, радужки её глаз
были именно красными. В уме императора Виридийской империи случился переворот.

 

«Знак ли? Но неужели… или же так может быть? Нет, нет, нет. Хотя, если virid — зелёный, то… то какой цвет противоположен зелёному? Не красный ли? Если красный, то это — знак. Хотя… даже если и не красный. Она — дочь героя. И сам он просил… её можно поручить Анту, и тогда в глазах патрициев она будет вторым Антом», — тут размышление его прервалось, ибо ушло в бессловесность. Суть же дальнейшего пути его мысли состояла в осмыслении того, что у Анта с супругою не было своих детей.

«Не слишком ли велико совпадение?» — спросил себя Алкей и, ощутив то, как задёргалось веко его левого глаза, потянулся ладонью своей левой руки к лицу. Алкей доверился сложившемуся в его голове образу Нэя и, потому, решил, что из Ринды вполне себе может получиться «второй Ант». Он решил, что

из неё вполне себе может получиться такой человек, которому смогут доверять как император, так и патриции. Таковым был образ мысли императора, ведь таким было его "искание знаков".
Прикрыв ладонью левой руки задёргавшееся веко, он проговорил уже вслух:

 

— И сам Хирото, я так понимаю… — голос императора был чистым. Не высоким, но и не низким.

 

— Да, — негромко подхватил Ант реплику Алкея, чтобы та не закончилась словом «погиб».

*******************************************************************************************

«Они что, все в этом возрасте рисуют?» — спросил себя мысленно государь, сидя за столом у изножья своей кровати и наблюдая взглядом за тем, как Ринда, сидя за журнальным столиком в углу комнаты и используя карандаши, которые использовала обычно Эльза, рисовала себе что-то на выданном ей

чистом листе. Алкей сидел за столом, постукивая пальцами по этому столу. Ант стоял у окна, лицом к Алкею. Государь, глядя на Ринду, мысленно ответил себе на свой же вопрос: «Видимо, все».

 

Между тем, Алкею и Анту предстоял разговор, и когда все прочие сведения были обговорены, министр внутренних дел рассказал государю о том, что «все нити вели и ведут к Тациту», а потому те патриции, к которым нить вела через Тацита, «скорее всего и к величайшему сожалению, не будут разоблачены».

 

— Я нахожу примечательным описанный Хирото вопрос. Как думаешь, зачем она пошла к нему, если у заговорщиков всё было схвачено? — спросил государь голосом, которым обладают обычно уверенные в себе интеллектуалы.

 

— Да, — задумчиво протянул Ант своим низко-хриплым голосом. — Это, пожалуй, самое непонятное. Либо что-то скрыто, и тогда её мотив обусловлен переменными, которые важны́, но нам не известны…

 

— Либо? — подтолкнул к развитию мысли император несколько задумавшегося министра.

 

— Либо она сама по себе была необычною личностью, и тогда её мотив непонятен, потому что её образ мысли отличался от нашего. Ферапонт, например, склоняется ко второму. Он уверен, что она считала,

что заговорщики всегда́ заканчивают ужасно, — Ферапонт был заместителем Анта и, как и полагается заместителю министра внутренних дел, начальником тайной канцелярии. — Что бы им там не обещали инициаторы, но почти все заговорщики почти всегда заканчивают ужасно. Исполнители — так уж точно.

 

— И ты… согласен с Ферапонтом? — спросил Алкей и, повернув голову к Анту, поглядел ему в глаза.

 

— Не совсем. Я подозреваю, что что-то пошло не по плану инициаторов. Либо до смерти Тацита, либо после. И я думаю, что после.

 

— Думаешь, дело в устроенном тобою бардаке? — спросил Алкей, подразумевая тот бардак, который Ант устроил, меняя местами начальников отделов с подчинёнными.

 

— Думаю, что да, и есть одна интересная странность. Я прежде отстранил начальника оружейного

отдела вместе с его замом. Я много кого отстранил, но исчезли именно эти двое. Их уже ищут, но, боюсь, вряд ли найдут. А если и найдут, то, скорее всего, убитыми. Непонятно другое: как отстранение этих двух сумело смешать карты таким образом, чтобы инициаторы решили сыграть против своего же заговора.

 

— Тогда выходит, что Эдит надоу́мили прийти к Хирото? — не столько спросил, сколько отметил Алкей.

 

— Это лишь предположение. Увы, слишком много неизвестных переменных. Узнаем ли мы правду или не узнаем — дело второстепенное. Первостепенное — в том, чтобы… — тут Ант задумался.

 

— Чтобы что? — подвёл Алкей и Ант, посмотрев ему в глаза, резко спросил своим хриплым голосом:

 

— Поговорим?

 

Алкей понял, что Ант сейчас, как это порою бывало с ним, вознамерился открыться. Увы, большинство докладывающих императору, боясь немилости, говорили ему такие вещи, которые тот, по их мнению, хотел бы услышать. Почти всякий докладывающий либо робел, либо выслуживался так, чтобы выбить для себя место потеплее и повыше. Почти всякий, но не Ант. Тем не менее, Анту нужно было разрешение. Задавая свой вопрос, Ант производил сразу два дела: спрашивал разрешения на неприятный, но правдивый разговор и, более того, подготавливал Алкея к такому разговору.

 

— Говори, — улыбнувшись едва заметною улыбкою, проговорил Алкей, ведь он всегда знал цену «настоящему» разговору.

 

— Будете играться — доиграетесь. Разрешите патрициям самим определять состав Верховного совета.

 

Алкей, отведя от Анта взгляд, вздохнул. Министр давно уже предлагал ему то, что предлагал и сейчас. Государь обычно не соглашался, ведь хотел «внедрить в игру» такого патриция, которому в итоге могли бы доверять как именитые патриции, так и сам Алкей. Так было обычно, но сегодня был необычный день.

 

— Хорошо. Будет по-твоему, — спокойно сказал император. — У Лавра остались близкие?

 

— Насколько мне известно, родители Эдит заберут его к себе, — ответил министр внутренних дел.

 

— Распорядись, чтобы его произвели в патриции. Теперь насчёт Ринды, — тут Алкей улыбнулся, и сама Ринда, услышав своё имя, перестала рисовать и принялась наблюдать беседующих.

 

— А что насчёт Ринды? — будто бы в предвкушении «нехорошего», несколько удивлённо спросил Ант.

 

— Да так. Мне просто показалось, что ты хочешь забрать её к себе. Или же мне лишь показалось?

 

Министр внутренних дел, глядя государю в глаза, достал правою рукою из внутреннего кармана своего пиджака портсигар и спичечный коробок и закурил. Он пытался бросить, но всегда находились какие-то обстоятельства, при которых он заключал: «Нет, тут нельзя не закурить». Почему же он нашёл сказанное Алкеем таким обстоятельством? Потому что государь позволил себе вмешательство в дела его семьи.

 

Примечательно было и то, что при всём этом присутствовала сама Ринда. Ант, выдыхая дым, ответил:

 

— Вам не показалось. Я, действительно, хочу забрать её к себе. По крайней мере, на первое время.

 

— Так тому и быть, — сказал государь так, будто бы ответ Анта был личным волеизъявлением Анта.

*******************************************************************************************

Время — шло, и шестью с половиною годами позже двенадцатилетний плебей из отдалённого от столицы селения, забредя туда, где он прежде не бывал, оказался посреди поля, усеянного скальными возвышениями. Возвышения вздымались из-под земли — некоторые из них содержали в себе пещеры.

И подросток посетил одну из таких пещер. Оказавшись внутри, он увидел наскальный текст, хорошо освещаемый вечерним солнцем. Под текстом лежала лопата. Заинтересовавшись, Атей принялся читать.

*********Начало*наскального*текста*********************************************************

Атей, знаю, ты ведь ещё, согласись, истинно молод. Откуда знаю тебя я? Да, дорогой Атей. Первый император Нэй сквозь время тебе говорит. А я рассказал, что император первый, как говорят, умудрялся всё знать? Я овладел, видишь ли, временем. Овладев временем, тебе говорю: умер Нэй, и давно уже. Шестьсот целых лет его нет. При жизни оставил я читаемое тобою. К делу. Увы, я рад тебе, а потому

даже если и сложно этим словам тебе поверить — оставь скептицизм. Голосом можешь озвучить слово. Оно будет найдено мною. Какое-угодно загадывай, а я же отгадаю. Да, отгадаю. Император возьмёт и угадает. Главное — загадай. Отыщи такое, да чтобы посложней. Загадал? Раскрыть слово искомое сейчас хотел бы, однако сначала давай главную идею обсудим. Ты ведь сейчас по-настоящему искренне растерян. «Уж это даже, пожалуй, абсурд какой-то», — подумал бы я, увидев такое послание. Однако поверь глазам. Чего от Атея император первый истинно желал? Уж теперь назову это я. Итак, смотри. Сейчас есть в городе-столице министры. Один — внутренних дел министр. Называется Антом. Я тебе сообщаю: придёт когда время — он сам найдёт тебя. Через шесть, Атей, долгих лет, они сами решат явиться за Атеем. Зачем нужен им ты будешь? Служить. Станешь патрицием ты. Есть нюанс. Шалостей, ребячества избавь себя. Ты хочешь если патрицием величаться — тогда собой займись. Тебе

необходимы отметки: отличные, лучшие. Всегда и везде цени будущий успех. Ты разберись и
именно с наукой школьной. Да, любезнейший Атей. Когда наш министр Ант тебя позовёт, тогда Атею подготовленным надобно быть. И ты, хочешь того или нет, да справишься. Ежедневно думай,

просыпаясь утром, обо мне. Думай усердно об успехе, ибо я дарую тебе истину: ты, к удивлению, а справишься. Лишь тогда, когда мне едино доверишься и поверишь — уж тогда и можешь спокойным быть. К трудностям, Атей, будь же готов, ибо справишься на отлично. Ант будет чрезмерно строг, а ты лишь помни обо мне. Я ведь знаю, что нужно сказать Атею, чтобы юноша этот по-настоящему понял, отчего я честен с его личностью. Меня самого утомило это всё. Считай, издавна каждому подготовлена своя линия судьбы. О да, хорошо учение о человеческой свободе воли. Правда, нет и не только даже её, но вообще всё материальное заведомо есть несвободно. Свободы нет. Ты знай, есть только множество тех или иных ситуаций, немаловажных моментов и обстоятельств — они же и есть судьба. Меня услышь, мои слова искренне ты прими, ведь если же разобрался Нэй, если он просчитал всё — разве нельзя Атею поверить в себя и, быть может, жить без сомнений? Если я сказал, что получится всё — разве разумно Атею сомневаться в себе? Никак нет. Итак, будь храбр, будь настойчив, будь азартен. Видишь ли, я,

автор, всё вижу — потому разрешаю быть азартным Атею. Забудь сомнения, избавь себя юношеского страха. Кропотливым трудом отдай должное Нэю. Хорошо. Есть. Теперь цель обсудим. Вижу я, и ты счастлив будешь. Атей пусть теперь знает: ему суждено ещё и много-долго жить. Будет он уж очень

долго жить. Ему, к тому же, ещё и счастливым, если честно сказать, а ведь суждено быть. Теперь

осталось лишь правила игры назвать. Видишь ли, игра характер носит следующий: Ант и усыновленная им чрезмерно поругаются, — и уж это, веришь ли, суть. Между ними, — я это знаю, — ссора начата

будет. Ант заговорить когда попытается — злиться будет усыновлённая им. Воображение его идея потревожит: разыскать юного авантюриста, надавить жестко на его бесправность, назвать проблему
и на юность юноши надеяться. Да, Атей. Придёт час твой — Ант прикажет лакею своему отыскать человека, для дела разумом подходящего. Ушами и глазами Анта готовься быть. Ладить с Антовой дочерью велят тебе. Надобно будет оповещать его, говорить ему об идеях, Голову дочери его тревожащих. Работай. Книги отыщи и яростно читай. Поговорить с лакеем Анта Атею придётся. Не
бойся, а готовься. Выберет лакей Атея. Уверенно шагай и ещё увереннее говори, после — оставь
родных, не печалясь естеством своим долгой разлуке. Оставь, ведь любить ты жадно будешь ещё. Кого?

Неназванную девушку, усыновлённую некогда министром. И её задевающая речь, и её мысли тебя, поверь, мощно заденут. Я, однако, знаю, что не раб Атей. Время когда твоё придёт — ты осмелься и докажи ей, докажи же ей, что рабом тебя ей считать воистину нельзя. Оценит она момент этот. Уж
это шагом безумным констатируй, — помни обо мне — лишь мне истинно довериться ты можешь и должен, — вот поэтому оставь сомнения, зная, что можешь действовать. Я ведь знаю, что надо делать, Атей. И когда докажешь милой, что играть в её игры глумливые неспособен отнюдь — тогда сама она сразу их оставит, и будете вы оба счастливы и, заметь, вместе. Потом слушать её ты приготовься.
Она — устремлённая личность, ценную иметь будет цель. Её услышь ты, чтобы узнать то, какое от тебя благое дело императору первому оживлённо требуется. На это истинно дело благое я и потратил
лучшие годы из собственной жизни. Теперь император говорит лишь: ступай куда хочешь, однако помни Нэя, ведь его слова ценны. Мне помнится, слово отгадать я прежде обещал? Разгадать его отнюдь не сложно мне. И твоё естественное желание ёрничать — вижу. Что ж? Ты не одно, но, браво, три императору слова посмел загадать. «Река, песок, автор» — вот вслух что императору загадал ты. Атею ещё рано лихо удивляться и восхищаться. Поспать надобно ему. На рассвете предлагаю ему идти

дорогой любою — Атей найдёт воплощение кажущейся абсурдной мысли. Лишь верь императору, написавшему это для тебя. Беспокойство оставь. Оставь, ведь говорит император, что радости ждут Атея. Я жизнь вижу его, как на ладони. Исполнена она ещё будет интересными и захватывающими событиями. Попрошу лишь отдать должное кропотливым трудом. Очень постарайся. Лени бойся — ей доверять нельзя. Нельзя, ибо говорю я: ты всё сможешь. Постарайся помнить обо мне, когда трудно окажется трудиться. Личность твоя есть такою, называю которую избранной. Прощаться ещё рано. Ты лопату охотно бери — чувству доверься, как никогда. А когда светать будет — ты, любознательный Атей,

лопатою раскопай любой интересный тебе край. Я присутствую, считай, рядом. Ты и я навсегда теперь едины. Я сейчас, как и прежде, с тобою. Юношей будешь — действуй храбро, азартно, настойчиво.
Лишь не останавливайся и помни, что Атей справится. Твоя жизнь увлекательною будет.»

*********Конец*наскального*текста**********************************************************

Наскальный текст, при всей своей сумбурности, при всей своей косноязычности, при всех своих

повторах, — при всей своей причудливости и странности, оказался именно таким, который легко дался двенадцатилетнему подростку. Понял он, конечно же, далеко не всё, но там, где это было надо, он всё понял так, как и было надо. Понял, а потому его посетила мысль о том, что если это обращение, действительно, написано тем, кто видел сквозь время, то, быть может, Атею суждено выкопать какой-то клад? Быть может, золото? Атей забрал лежащую до этого под текстом лопату и оставил пещеру.

 

Атей, конечно же, не мог знать о том, что текст был косноязычен не просто так.