Якщо думки та почуття — дві складові одного цілого, то...
"Де закінчуються почуття та починаються думки?"
VIII
*********Начало*воспоминания*трёхгодичной*давности****************************************
— Знаешь, твоему однокласснику, наверняка, невыносимо скучно лежать в кровати во время летних каникул. Его ведь даже никто и не посещает, — сказал Вячеслав Николаевич, присев подле Марии. Он только пять минут как вернулся с дома Хромовых. В руках он держал завёрнутое в обёрточную бумагу отполированное золотое колье — он забрал его у ювелира по дороге домой. Мария лежала на диване.
«Вот оно как. В школе весь из себя такой крутой, а сам при первом же удобном случае начал ныть и жаловаться на то, что никто не хочет посетить его. И ему типо нормально, что я приду к нему чисто потому, что он нажаловался?» — глядя в потолок, мысленно проговорила Мария, сказала:
— Да. Он нелюдим, — и почти сразу же спросила: — А что?
— Да ничего. Просто это плохо, что никто из ваших не посещает его. Вы же одноклассники.
— Намекаешь на то, что нужно сходить к нему?
— Нет. Я лишь знаю, что люди — они на то и люди, чтобы поддерживать друг друга. В особенности, если тебе всё равно делать нечего. А там уже сама думай, что есть правильно, а что — неправильно.
Поделившись сутью своей мысли, мужчина встал с дивана, чтобы уйти в свою комнату.
— Я схожу к нему, — поспешила сказать Мария, ведь высоко ценила «отсутствие принуждения».
Родители строили свои с нею взаимоотношения таким образом, при котором им нельзя было заставлять её делать то, что они «находили разумным» — вместо этого они делились с нею своими мыслями и содержали в себе готовность к обсуждению того, что они «находили разумным». Они содержали в себе искреннюю открытость к обсуждению, и Мария знала, что в ходе таких обсуждений у неё всегда будет иметься возможность доказать неразумность того или иного положения. Более того, она верила в то, что даже если у неё не получится доказать неразумность того или иного положения — она всё равно вправе будет отказаться от него, и никто не станет «принуждать» её, — она, в силу некоторой безупречности её поведения, верила в это, и именно поэтому высоко ценила почти всякий родительский совет.
Вячеслав Николаевич, не успев сделать и шагу, переложил колье в левую руку свою, достал из правого кармана своих брюк одну серебряную монету, повернулся к дочери и, протянув ей эту монету, сказал:
— Раз так, то купи каких-то там фруктов, чтобы не с пустыми руками.
Двумя часами позже лакей открыл дверь, ведущую в комнату Марка, и Мария, держа в правой руке авоську с апельсинами, вошла в эту комнату. Лакей, оставшись снаружи, в коридоре, закрыл за барышнею дверь. Заметив тщетные старания Марка повернуться к ней головою, Сонович проговорила:
— Привет.
— Ты? — узнав её голос, улыбнулся Марк. Когда пятью минутами ранее лакей сообщил ему: «К вам гостья, представившаяся одноклассницею», — тот в ответ приказал выключить патефоны, попросил провести к нему «одноклассницу» и стал гадать над вопросом: «Но кто же именно?». Впрочем, он точно так же удивился бы любой другой своей однокласснице. Хоть это сделать было бы уместнее правою рукою, но правая рука его была загипсована, а потому он указал на стоящий у стола стул левою рукою.
— Проходи, садись, — сказал он, указывая на стул. — Я, если честно, не думал, что ты придёшь.
— Это почему ещё? — разуваясь, резко спросила Мария, ведь её несколько задели слова лежащего в кровати. «Хочешь сказать, что я какая-то злая или бездушная?» — могла бы спросить она. А Марка, между тем, повеселила её резкость. Он не понял этой резкости, и потому не нашёл её враждебною.
— Ну просто, — ответил он.
— Ты сам как? — спросила она, уже присев на стул у стола. Лежащий в кровати ответил растерянно:
— Да вроде нормально, — в интонации его не было угнетённости, была растерянность, и растерянность эта повеселила уже Марию. «Ответил так, будто бы вопрос мой ну совсем уж ни к чему», — мысленно проговорила она и тут же улыбнулась. И действительно, лежит человек со сломанными ногами и правою рукою и недоумевает вопросу: «Ты сам как?». Барышня, поглядев однокласснику в глаза, спросила:
— А не подскажешь, как так получилось, что ты сказал папе… моему папе, что тебя никто не посещает?
Скверное чувство овладело сознанием Марка, но он пока что не мог ещё осмыслить это чувство.
— Ну он спросил об удобном времени для «процедур». А я и сказал, что в любое время удобно. Он уточнил: а как же время для посещений друзьями? Ну, я и ответил, что меня, вроде, никто не посещает.
Лежащий в кровати говорил без стеснения — и это сыграло свою роль.
«Вот оно что», — заключила Мария. Её представление о том, как Марк жалуется на безразличие одноклассников, было развеяно целиком и полностью каким-то там едва заметным словом «вроде». Поглядев на Марка, она задала вопрос, который показался ей самой чуть ли не комплиментом:
— И ты не жаловался на наш класс?
— Конечно же, нет, — ответил Марк, глядя ей в глаза и, осмыслив ситуацию, закрыл глаза. Закрыв глаза, он резко вздохнул, улыбнулся подавленною улыбкою, отвернулся головою от Марии, открыл глаза и, уже глядя в окно, проговорил: — Так это о́н сказал тебе прийти.
«Ой», — прозвучало в голове барышни. Сама она, потупив взгляд, широко раскрыла глаза.
— Извини, — проговорила Сонович, а Хромов, подумав, сказал не без досады в голосе, но спокойно:
— Не извиняйся. Это я почему-то подумал, что ты… короче, если хочешь — уходи. Я не обижусь. Честно.
— А если не́ хочу? — резко спросила Мария и посмотрела на Марка.
— А если не́ хочешь, то… — поспешил, глядя в окно, сказать он несколько гневно и, осмыслив её вопрос, переменился. Поглядев на неё, он произнёс быстро и уже негромко: — Подожди. А ты разве не хочешь?
«Да, я пришла, потому что папа попросил прийти. Других причин я не видела. Но сейчас, когда я узнала, что ты не жаловался ему и, более того, не желаешь таких посетителей, которые придут к тебе не по
своей воле — я хочу остаться», — могла бы заключить она, если бы ей хватило ума и сознательности.
— Я, действительно, хочу остаться, — ответила она, ведь поняла лишь то, что ничего не знает о нём. Уличив себя в этом «незнании», она бессознательно решила, что ей нужно бы как-то изучить Марка.
— Ты… какую музыку слушаешь? — спросил он, и завязалось банальнейшее обсуждение, которое, как
бы это ни было банально, для самих обсуждающих не казалось банальным. Он был открыт, искренен и даже в хорошем расположении духа. Она поначалу ощущала себя несколько неловко, но совсем уж скоро поняла, что никто не запрещает ей расслабиться и, доверившись, открыться.
Пока Мария, отказавшись от прежних своих мыслей о Марке, пересматривала своё к нему отношение,
он переосмысливал своё отношение ко всем и сразу. Дело в том, что его удивило то, какою на самом деле оказалась Сонович. И для него не столько особенною оказалась она, сколько он нашёл нужным переосмыслить своё место и поведение в обществе. Хромов понял, что, открывшись ей, он, таким образом, изменил её к нему отношение. И ему захотелось открыться для всех остальных.
Тут важно отметить, что он и до неё не был неудачником. Ему нетрудно было начать открываться для других людей, ведь людей этих он толком-то не боялся. А закрытым он был, потому что не считал нужным открываться. Его вполне себе устраивала роль человека, о котором говорят обычно: «он сам по себе». Но вот случилось так, что Марк оказался прикованным к кровати и никто не приходил к нему. А ведь он знал, что в таких ситуациях люди обычно ходят друг к другу. Люди ходят друг к другу, а к нему не пришли. Пришла лишь та, которой подсказали о необходимости прийти. «Я что-то делал не так», — ещё до посещения Мариею заключил он, и её посещение только убедило его в верности этого заключения. Он решил, что он более не будет заведомо закрытым для других людей. «Да, всё так. Она вылечила меня», — заключит Марк позже, размышляя о роли Марии в его жизни. Она не знала, но он стал на чуждый ему путь, и прошёл он этот путь — с нею. Она была рядом, и она была в привлекательной степени очаровательною. В конечном же итоге он знал, что она выбрала его, а она знала, что он выбрал её. Момент осмысления этого знания привяжет его к ней так, что он весь свой последний год будет жить не с каким-то там страхом пред катастрофою, но со страхом потерять в этой катастрофе Марию.
— Это, кстати, тебе, — подняв на мгновение авоську с апельсинами, сказала как-то она. — Будешь?
— Буду, — ответил Марк. Мария достала из авоськи один апельсин и принялась сдирать с него кожуру. Почистив этот апельсин, она встала и протянула его Хромову, а тот, взяв фрукт не загипсованною рукою и повертев его в этой руке, протянул его барышне и спросил: — Можешь поделить его пополам?
Барышня, решив, что он не сможет без этого разделить цельный апельсин на дольки, выполнила просьбу и протянула обе половины Марку. Марк же, к удивлению Марии, взял только одну половину и, заметив то, как гостья, недоумевая, глядела на оставшуюся в её руке половину, проговорил отвлечённо:
— А это тебе.
Так как ни до, ни после этих двух месяцев ни Марк, ни Мария «не увлекались» апельсинами, вкус этих фруктов так и остался в их памяти таким, который ассоциировался с тем, как она приходила к нему, и они принимались обсуждать всё, что можно, и всё, что нельзя. Примечательно то, что Марк до этого считал разговоры с другими людьми «хождениями ко канату». Он, правда, никогда не боялся упасть, но всё же считал, что «общение — это всегда хождения по канату». А тут оказалось, что можно говорить то, что думаешь, не играя ни в какие игры. Нужно было лишь просто быть искренним. И он был искренним, и
это каким-то непонятным для него образом делало искреннею Марию. Да она и сама заметила, что с ним она ощущала себя не так, как ей доводилось ощущать себя в компании Штормовского и его друзей.
*********Конец*воспоминания*трёхгодичной*давности*****************************************
Открыв глаза, Марк увидел над собою побелённый потолок. Казалось бы, вот-вот мгновением ранее он, прижимая к себе Марию, оставил окоп и, оставив окоп, оказался… лежащим на спине. Оперевшись локтями о кушетку, он приподнялся и сразу же принялся оглядываться. Кушетка стояла под стеною, вдоль неё. В другой стороне кабинета, под окном, стоял стол. За столом сидел человек в белом халате с зелёною повязкою. Стены и шкафы были белыми, а пол и стол — тёмными. Человек в халате, упираясь подбородком в большие пальцы, держал руки сложенными в замок и глядел на очнувшегося.
Окно за спиною человека в белом халате хорошо освещало кабинет.
Марк решил, что он — в безопасности. Окинув себя взглядом, юноша тут же заметил, что на руках его отсутствовали шрамы. Догадываясь о причине отсутствия шрамов, он поглядел на свою левую ногу. На ноге отсутствовали не только бинты, но и рана. Даже шрама не было. «Получается… размен?» — спросил себя он мысленно и быстро понял, что на размен, — да ещё и по отношению к нему, — был способен только один мыслитель: его собственный отец. «Но неужели я оказался нуждающимся? Или же не столько я оказался нуждающимся, сколько именно он оказался в таком положении, при котором ему было уже всё равно? Но раз так, то с ней тогда всё должно быть хорошо. Впрочем, быть может и так, что именно я оказался нуждающимся в размене. Но раз так, то она тогда…», — размышлял быстро он.
На нём виднелись чёрные штаны с укороченною левою штаниною, серая футболка и белые кроссовки. У ног его лежали чёрный рюкзак и пустующие ножны. На поясе его виднелись белые колчаны с пистолями.
— Я так понимаю… больница? — глядя на сидящего за столом, спросил Марк.
— Больница, — улыбнувшись, ответил человек в белом халате. Он улыбнулся, потому что до этого размышлял над вопросом о том, какими же именно словами попытается начать разговор юноша.
— А город? — потупив взгляд, спросил Марк. Он потупил взгляд, потому что понимал неважность своего вопроса. Зачем же он задал этот вопрос? Затем, чтобы хотя бы ненадолго остаться там, где нет ответа на другой вопрос. «Нет ответа — нет и знания о том, что её больше нет», — мог бы заключить он.
— Светополь, — ответил мужчина, и Марка это удивило, но он не стал размышлять над этим.
— Ну и… — неуверенно начал юноша. Поглядев мужчине в глаза, он спросил уже твёрдо: — как она?
— Ты про свою подругу? С ней всё хорошо, — проговорил человек в белом халате и, будто бы сказанное им маловажно, отвлёкся, выдвинув со стола ящик и принявшись что-то в нём искать.
— То есть, она жива? — спросил живо Марк.
— Да, — не столько ответил, сколько отмахнулся сидящий за столом. Он всё ещё шарился по ящикам в столе в поиске чего-то, очевидно, весьма и весьма важного. — Живее всех живых. Правда, она спит.
Осмыслив слова мужчины, Марк захотел уйти. Либо к Марии, либо туда, где не будет других людей.
— К ней можно? — подорвавшись, спросил он и опустил ноги подошвою своих белых кроссовок на пол.
— Только после того, как мы с тобою обсудим кое-что, — сказал человек в белом халате и наконец-то нашёл то, что искал. Достав флягу, он открутил крышку и отхлебнул коньяку. — У нас, если чего, внизу прекрасная столовая. Ты мог бы поесть, а я мог бы обсудить с тобою всё, что нужно обсудить. Само обсуждение будет несколько долгим, а потому я не хочу начинать его здесь. Есть пара-тройка вопросов.
Отойдя от мыслей о Марии к мыслям о поводе уйти от людей, юноша вспомнил о Владиславе.
— Сколько я тут пролежал? — уже неспешно и спокойно спросил он.
— Четыре часа, — вновь отхлебнув коньяку, ответил человек в белом халате и, будто бы читая мысли Марка, добавил: — Кстати, говорят, что красные оставили ваш город. Дело твоё, но я советую остаться.
Осмыслив услышанное, Марк молча достал свои пистоли, чтобы проверить их. И не зря — те оказались разряженными. Увы, если бы Марк помнил о том, как именно были разряжены его пистоли — он
пришёл бы в ужас. Тем не менее, он этого не помнил, а потому спокойно принялся заряжать свои оружия. Зарядив свои пистоли и спрятав их, он встал с кушетки и закрепил ножны на поясном ремне.
— По деньгам… — уже протягивая руки в лямки своего рюкзака и глядя в тёмную керамическую плитку, начал Марк и, поглядев в глаза сидящему за столом, продолжил: — я что-то должен?
— Ты уже заплатил, — соврал человек в белом халате и достал с выдвижного ящика тёмно-зелёную повязку, протянув её юноше. Уже взяв правою рукою протягиваемую ему повязку, Марк проговорил:
— Тогда последний вопрос. Я умер и только после этого шрамы и рана исчезли? Или же я не умирал?
— Ну, — резко сказал человек в белом халате и, задумавшись, отхлебнул коньяку. — Ты потерял много крови. Слишком много. А потом да. Появились белые линии.
— Понятно, — обвязывая левую руку повязкою, отметил Марк. Он мог бы задуматься о том, «что такое смерть», но не хотел терять времени, и на теле его показался ярко-синий кольчатый узор.
Набирая высоту, юноша глядел на оставляемую им больницу, чтобы запомнить её расположение. Рядом с находящейся на окраине города больницею располагался огромный давно запущенный парк.
Подняв голову, Марк посмотрел туда, где находился его родной город, и всё наблюдаемое им боковым зрением на мгновение смазалось. Увы, ему нужно было осмыслить момент, а потому совершённый им «рывок», с одной стороны, отнёс его достаточно далеко от Светополя, а с другой — не доставил его к родному городу. Оказавшись над степью, юноша принялся снижать высоту. Вдалеке виднелся сосновый лес. Стоило синеве сойти с тела Марка, его одежды, ножен и колчанов — так он сразу же и рухнул коленями наземь, на мягкую траву. Рухнув на колени, он закрыл глаза, снял с себя рюкзак, отбросил его
в сторону и, оперевшись ладонями об устеленную травою землю, уткнулся в эту землю лбом. Светило солнце и небо было почти безоблачным. Марку нужно было побыть наедине с самим собою.
Ему вспомнилось то, насколько прекрасною для него оказалась Мария в момент, когда он посмотрел на неё в окопе. «Оказалась прекрасною». Нет. Она для него в тот момент не оказалась прекрасною — она для него в тот момент именно стала прекрасною. Да, до этого Марк переживал за Марию для одного только себя. Он об этом сам не знал, но прежде он хотел защитить её не для неё самой, но для того только, чтобы у него была она. Он прежде хотел, чтобы ей было хорошо для того, чтобы ему было хорошо. Делая что-то для неё, он делал это «что-то» для себя. А в тот момент он отчаялся. Он успел бессознательно решить, что у него её всё равно уже не будет, — а, раз её не будет, то и жить незачем. А раз жить незачем, то жить тогда должна хотя бы она. Эгоизм, увы, не ушёл, но центральною фигурою стала Мария. Он лишь тогда, в окопе, достаточно явно понял, что без неё его уже не будет. Тогда-то она
и «оказалась прекрасною». Прекрасною настолько, что необходимость самостоятельно подвергнуть её жизнь риску ударила по уму Марка, и ум его уже не мог объективно мыслить в присутствии Марии. Он и до того, оказываясь подле Марии, несколько менялся. Забывал о том, что есть правильно, и о том, что есть справедливо. А в тот момент он, отчаявшись, невольно возвёл свою подругу на такой пьедестал, будто бы она не просто его «котёнок», но «важнейший смысл его собственного существования».
У него сейчас даже не получалось поверить в то, что всё сложилось так, как могло уже и не сложиться. «Быть может, я умер и попал туда, где у меня всё получается? Или, быть может, я — избранный, и мир теперь прогибается под меня? Или, на крайний случай, быть может так, что я сошёл с ума и меня просто обманывает воображение? И тогда всё это — рисунок больной фантазии. И что? Настоящий я сейчас не здесь, но в какой-то комнате с белым потолком?» — размышлял Марк. Размышляя, он не нашёл ответа, но, что намного важнее, понял, что ему глубоко плевать на то, отчего всё получается так, как получается.
«Умер ли я или оказался избранным, или сошёл с ума... где бы я ни был и кем бы я ни был — это не важно. А важно то, что она жива. Лишь бы только всё оставалось так, как есть сейчас», — заключил он.
— Пожалуйста, пусть всё остаётся так, как есть сейчас, — проговорил Марк уже вслух. Вслух, потому что юноше показалось, что ему, чтобы его могли услышать, надо проговорить это именно вслух. В интонации его не было мольбы — была лишь просьба, которую он нашёл нужным озвучить, не более. Озвучив свою просьбу, он ощутил, что ему, действительно, надо было уйти от людей и зачем-то озвучить эту просьбу.
Отведя лоб от земли и выровнявшись спиною, он открепил от поясного ремня пустующие ножны, отбросил их к рюкзаку, откинулся назад и, раскинув руки, распрямил ноги. Закинув кисти рук себе
под голову и сомкнув их в замок, Марк принялся наблюдать почти безоблачное небо. Только-только
он хотел закрыть глаза, чтобы спрятать их от слепящего солнца, как само солнце принялось прятаться
за небольшим облаком, — впрочем, сам юноша не заметил этой примечательности. Не заметил, потому что он вознамерился, закрыв глаза, поразмыслить над тем, что они с Марией ссорились всё меньше и меньше, что последний «перерыв в отношениях» был полгода назад, что два года назад они ссорились по нескольку раз на месяц, — только-только он вознамерился, закрыв глаза, предаться этому не безрадостному размышлению, как на его теле, одежде и даже рюкзаке с ножнами показался синий узор.
Рюкзак и ножны, что примечательно, лежали в метре от него, но юношу это нисколько не удивило. Удивило его другое обстоятельство: сам переход в режим полётов, — он ведь не желал этого перехода.
Обычно Марк, когда его тело взывало к синеве не в целях «защитного механизма» и не по велению его души, бил себя ладонью по щеке, чтобы его собственное «бессознательное» не тревожило своими выходками «сознательное». Так делали и некоторые другие авиаторы. Сейчас же Марк, боясь упустить что-то по-настоящему важное, задался вопросом: «Отчего и для чего моё тело воззвало к синеве?»
«Ах да», — мысленно проговорил Марк и решил, что ему надо поспешить — он вспомнил про Смирнова. Вспомнив про Смирнова, он вспомнил и о том, что тот успел открыть для себя Второй раздел. «Значит, либо его убили, либо же он сам, используя синеву, оставил город. Получается, возвратиться надо только для того, чтобы забрать свой меч. Если он его вообще оставил там. И ведь правда. Зачем мне теперь мой меч? Быть может, вернуться в больницу, обсудить с врачом всё, что он хотел там обсудить, и наконец-то увидеться с Машей?.. Или есть другие причины вернуться... например, домой? Точно. Деньги. Надо бы поспешить. Быть может, дом уже ограблен, и под кроватью уже́ ничего нету. А я тут время теряю».
Закрепив ножны на поясном ремне, Марк просунул левую руку в левую лямку рюкзака и вмиг оказался достаточно высоко. Одним рывком набрав высоту, он всё же решил лететь не к поместью, но к школе. Благодаря своему «движению рывками», он не заметил этого, но лесная тропа была усеяна трупами.
Одним мгновением позже оказавшись над городом, юноша отказался от «движения рывками», чтобы определить степень опасности ситуации в городе. И он увидел, что горело огромное множество домов; некоторые из домов уже были потушены пожарными; некоторые здания уже целиком и полностью оказались сожжёнными; горели не только дома, но и ямы с телами; тела собирались и сбрасывались в ямы теми, кого Марк мысленно назвал «уцелевшими». Множество тел ожидали своей очереди, валяясь посреди улиц и набережной. Те дома, что не горели, оказались привлекательными для мародёров, выбегающих из одних уцелевших домой и врывающихся в другие. Дым, горящая плоть, мародёры, множество лежащих тут и там тел, крики пожарных — всё это нисколько не опечалило Марка, он ничего не чувствовал. Можно даже сказать, что ему на всё это дело было глубоко плевать. Почему так? Да потому что он, с одной стороны, успел уместить всю свою привязанность к людям в одну лишь Марию, а с другой — был, как о нём мысленно заключала сама Мария, «слегонца пустоватым». Были бы погибшие такими людьми, к которым он испытывал бы привязанность — тогда ему было бы больно. Было бы больно не за них, но хотя бы за себя, — и, тем не менее, привязан он был к одной лишь Марии, ведь он в последнее время успел мысленно подготовить себя к переезду в Белинск. Да, привязанности к другим людям в Марке не содержалось, это так. Это так, но неужели нельзя посочувствовать тем, кто не близок? Можно. Можно, но Марк, увы, был, как правильно отмечала Мария, слегонца пустоватым. Ему непривычно было ставить себя на место других людей. Он, наоборот, не находил это дело достойным, а потому привык к старанию избегать всякого сентиментализма. Он чуждался каких бы то ни было эмоций и чувств, — кроме радости, да и то — только в тех случаях, которые не подразумевали под собою наивности. Да. Ему было плевать на всё и на всех, кроме Марии. Плевать настолько, что лучше бы заменить слово «плевать» матом. И он даже не заметил за собою того, что ему плевать. Он даже не задумался над тем, что ему до́лжно испытывать хотя бы грусть. А заметил он другое, несколько приятное для него, обстоятельство: в городе не было людей в пиджаках с вшитыми в рукава белыми повязками.
«И правда ушли», — заключил он.
Подлетая к спортивной площадке, что располагалась за теперь уже охваченною огнём школою, юноша принялся снижать высоту и, снижая высоту, увидел, что в хорошо знакомому ему окопе, — как и в
других, — дотлевали несколько сгоревших тел. На самой площадке было безлюдно. Марк приземлился у стола, принесённого ранее Смирновым. Приземляясь, он увидел свой меч — тот лежал неподалёку, в совсем уж невысокой траве, под деревом. Лишившись синевы, юноша ощутил запах горелой плоти. «Надо поскорее уходить», — заключил он и подступил к своему мечу. Трава, в которой меч лежал своею рукоятью, была окровавленною, и юноша сразу же понял, что Владислав, скорее всего, был ранен.
«Либо погиб, либо, используя синеву, улетел. Как бы там ни было, в моей помощи он сейчас не нуждается, — пряча меч в ножны, решил Марк. — Он — да, а другие? Быть может, кто-то всё-таки нуждается в том, чтобы я его вытащил?». Вспомнив про родителей Марии, Хромов воззвал к синеве.
Приземлившись у дома из кирпича, который теперь уже трудно было назвать красным, Марк заметил, что интересовавшая его квартира сгорела. Полностью. Не лишая себя синевы, он «нырнул» сквозь разбитое окно в квартиру и тут же оказался в просторной гостиной. Там, где прежде стоял диван, на котором, как знал Марк, частенько лежала Мария и просто глядела в потолок, — там уже не было
дивана: на его месте наличествовала мокрая груда пепла и обгоревшее тело. Тело это нельзя было бы узнать, если бы не почерневшее и несколько расплавившееся золотое колье. «Яна Давидовна, — понял юноша, глядя на колье, и задался вопросом: — Быть может, Вячеслав Николаевич тоже где-то здесь?».
Уже осмотрев все прочие комнаты, Марк оказался в спальне Марии. Оказавшись в спальне, он позабыл
о том, зачем осматривал квартиру Соновичей. Позабыл, потому что увидел мокрую груду пепла там, где прежде стоял книжный шкаф. Ему вспомнилось то, как Мария, указывая рукою на этот шкаф, сказала:
— Выбирай любую. В каждой — свой мир со своей историей, своими мыслями, своими героями.
Почему же Марк предпочитал книгам спорт, прогулки, возню со своими оружиями, разговоры и музыку? Почему он так противился Марии в её стремлении приобщить его к чтению книг? По двум причинам, и дело обстояло так, что первая дополняла вторую, а вторая — первую.
Во-первых, для Марка чтение литературы бессознательно напоминало ему о том, что прежде именно обстоятельства принуждали его к чтению. Свободу он обрёл только год тому назад, а до того он учился
и, более того, учился старательно. Старательно, потому что чем хуже учился Марк — тем разгневаннее был отец во время совместных занятий. Уже тогда подросток понимал, что литература — предмет неплохой, но всякое домашнее задание по литературе... всякая книга была прочитана им не потому, что ему было интересно, но потому что присутствовал элемент принуждения. Память об этом принуждении осталась при нём и поныне. Благо, память не была сверхужасною. Она просто была. Ах, если бы ему попалась такая книга, которую он решил бы прочитать не для кого-то другого, но просто для себя. Просто для того, чтобы расслабиться и хотя бы попробовать получить удовольствие. Если бы он хотя бы попробовал прочитать что-то для себя, а не для кого-то другого — тогда он понял бы, что он вполне себе способен получать удовольствие от чтения художественной литературы. Но он, тем не менее, не пробовал читать для самого себя, ведь для такого подхода надо было, чтобы Марк сам, по своей воле, потянулся к книгам. В этом-то и заключалась вторая причина, по которой Марк противился Марии в её стремлении приобщить его к чтению книг: она хоть и лаской, хоть и по-доброму, но всё же подталкивала его к книгам. Он это чувствовал, и чувство это волей-неволей, но возвращало его к первой причине — к памяти об элементе принуждения. Вот тут необходимо остановиться и сказать: «В абсолютном плане человек, конечно же, ни к чему самостоятельно прийти не может. Всегда есть подталкивание. Но есть такое подталкивание, при котором подталкиваемый считает, что он своим умом пришёл туда, куда его подталкивали; а есть такое подталкивание, при котором подталкиваемый считает, что он не своим умом пришёл туда, куда его подталкивали». Конечно же, Марк пытался идти навстречу Марии.
Он ощущал теплоту её стремления приобщить его к чтению книг, и, восхищаясь, ценил мягкость, с которою барышня пыталась внушить ему интерес к этому чтению. Изредка он соглашался прочитать ту или иную книгу, но, оказываясь за той или иной книгой, он не мог поверить в то, что чтение способно приносить ему удовольствие, — и чтение превращалось в испытание. Испытание это он проходил так,
как положено воину: он дочитывал до конца, стараясь читать внимательно, вдумываясь в каждое слово. Он дочитывал, но, в конце, закрывая книгу, заключал, что подобных испытаний лучше бы избегать.
«Не моё это. Она ведь делает ставку на то, что мне понравится. А мне — не нравится», — заключал он. Да. Читая ту или иную книгу, нужно было всего-то попробовать расслабиться. А он даже и не пытался. Марк ведь не знал, что суть чтения книг не в том, чтобы напрягаться, но в том, чтобы расслабляться. Он не знал также и того, что читателю надлежало не только открывать книги, но и самому открываться книгам. Надо было просто дать им шанс. А он им такого шанса не давал. Читал, но шанса не давал.
Глядя на мокрую груду пепла, что находилась там, где прежде стоял книжный шкаф, Марк сжал зубы и заключил: «Когда всё придёт в порядок — буду читать. Раз это так важно для неё — буду. До тех пор,
пока это не станет моей обыденностью. Я был слаб. Был, но больше не буду». Да. Он так ничего и не понял. Тут, правда, дело заключалось ещё и в качестве литературы, но в случае с Марком — какая бы книга ему не попалась, он прочитал бы её так, что она заведомо не могла понравиться ему.
К слову, Мария не настолько-то и сильно хотела приобщить Марка к чтению книг. Она просто-напросто
не знала о том, что чтение может быть самым настоящим испытанием. Да и сам юноша, конечно же, не позволял себе делиться с нею мыслями о том, насколько тяжко ему давались предлагаемые ею книги.
«Теперь всё будет как надо», — проговорил мысленно Марк, и ему, как никогда, захотелось поскорее оказаться подле Марии. Это его желание подтолкнуло юношу к мысли о том, что ему надо поспешить.
Не лишая себя синевы и глядя на мокрую груду пепла, он вспомнил о том, что прежде искал тело Вячеслава Николаевича. Искал, но не нашёл. «Так что же это? Он мог выжить?» — спросил себя юноша. Мысль о том, что отец Марии, возможно, выжил, ни обрадовала, ни опечалила Марка: с одной стороны, он понимал, что родители его подруги — прекрасные люди и прекрасные родители, а с другой — ему,
как бы там ни было, в глубине души всё же хотелось, чтобы у неё, кроме него, никого не осталось.
«Надо оставить какую-то записку», — решил он, желая быть таким, каким ему не пришлось бы лгать своей подруге. Оставлять в квартире именно записку было глупо, ведь всё в квартире было мокро, и Марк это видел. Мокрыми были не только стены и пепел, но и потолок. И юноша нашёл решение.
Лишив себя синевы, он ступил на устеленный мокрым пеплом пол, подошёл к стене, прежде
скрываемой книжным шкафом и, сложив указательный и средний пальцы правой руки вместе, написал на этой стене: «От Марка. Маша жива. Она в больнице Светополя». Зола соскабливалась легко, и сообщение юноши оказалось вполне себе заметным. Воззвав к синеве, он направился в гостиную.
Уже оказавшись в гостиной, Марк лишил себя синевы и подступил к стене, противоположной той, под которою прежде стоял диван. Стоя спиною к телу Яны Давидовны, он оставил на стене точно такое же сообщение, как и то, что он оставил на стене в спальне Марии. Оставив своё сообщение, юноша воззвал к синеве и вылетел на улицу через разбитое окно. Оказавшись на улице, он не улетел, но приземлился.
Приземлившись посреди приподъездной площадки, он лишил себя синевы. Ему захотелось обернуться
и посмотреть на дом, который он прежде видел почти каждый день и который более не увидит.
Менее всего на свете Марк хотел быть тем, кого можно назвать сентименталистом. И, тем не менее, было что-то в том, чтобы поставить какую-то точку в своих размышлениях, которые он проводил здесь, шагая туда-сюда от стальной двери, ведущей в подъезд, к тротуару. Просто посмотреть на уже́
сгоревший дом и, глядя на этот дом, понять, что всё уже позади. Всё уже позади и, при этом, сама Мария «живее всех живых». Обернувшись, Марк засмотрелся на обгоревший дом своей подруги. Засмотрелся столь основательно, что наблюдающий за ним пожарный успел решить, что в доме этом жил сам Марк.
— Ты, наверное, жил здесь? — подбежав к Марку, спросил у него пожарный.
— Я? — уточнил несколько растерянно юноша и повернул голову к подбежавшему к нему пожарному.
— Я говорю, ты жил здесь? — и дело в том, что если Марк жил в этом доме, то ему полагалась справка.
«Я… жи́л?» — захотелось уточнить Марку, но он вовремя осмыслил нелепость такого уточнения.
Не успел юноша ответить хотя бы что-нибудь, как пожарный, резко вздохнув, достал бумажку с ручкою, написал в предусмотренной для этого форме адрес, оставил свою подпись и всучил эту бумажку Марку.
В недоумении глядя на убежавшего пожарного, Марк пришёл в себя и поглядел в текст переданной ему бумажки. В тексте содержалось название той улицы, на которой он сейчас стоял, и номер дома, в котором прежде жила Мария. В тексте справки сообщалось о том, что указанный дом сгорел.
Вернувшись умом в реальную действительность, юноша шустро спрятал справку в карман, воззвал к синеве и направился к своему дому. Набирая высоту, он заметил, что предельная скорость его полёта существенно сократилась. Тем не менее, он всё ещё был достаточно быстр. Территория поместья оказалась безлюдною. Влетев в свою комнату сквозь окно, он перво-наперво заметил, что его комната оказалась нетронутою. Лишив себя синевы, Марк упал на колени и заглянул под свою кровать.
Мешочки с серебряными монетами лежали на своих местах, — увидев это, юноша облегчённо вздохнул. Встав на ноги, он заключил, что ему осталось лишь где-то закопать всё это добро — и всё: можно возвращаться в больницу, к Марии. Почему же именно закопать? Потому что оставлять его в каком-то съемном номере было рискованно, а с банкирами Марк прежде дела не имел. Решив закопать серебро, он, оставляя на сером махровом ковре чёрные следы, зашагал к двери и вышел в коридор.
Уже пятнадцатью минутами спустя он вернулся в свою комнату с лопатою и большим чёрным мешком в руках. Ещё пятью минутами позже в большом чёрном мешке уже лежали почти все коричневые мешочки с серебряными монетами, — четыре из них он не стал прятать в большой мешок, но спрятал в рюкзак. Большой же мешок оказался нагруженным тридцатью пятью килограммами серебра. Держась правою рукою за горловину большого чёрного мешка, Марк воззвал к синеве и вылетел на улицу.
Пятью минутами позже Марк приземлялся посреди хорошо знакомой ему поляны. Да, пятью. Увы, он ещё более потерял в Первом разделе, и скорость с реактивностью его полёта уменьшились ещё более.
Выбрав место подле высохшей берёзы, некогда разбитой надвое вертикальным ударом, Марк лишил себя синевы, снял, отложив его в сторону, рюкзак, открепил от поясного ремня ножны, отбросил их к рюкзаку и сделал то же самое, но по отношению к колчанам с пистолями. Тяжело вздохнув, он принялся копать. Сначала он в выбранном месте осторожно снял лопатою слой невысокой травы, — снял его так, чтобы потом можно было вернуть его. Закончив со снятием слоя травы, юноша принялся копать. Быстро. Спешка была вызвана не столько тем, что он хотел поскорее свидеться с Мариею, сколько страхом ещё более ослабеть в Первом разделе. Он боялся, что в Светополь придётся уже не быстро лететь, но просто идти пешком. Уже получасом позже, он, стоя над ямою, воткнул лопату в устеленную травою землю и погрузил в яму большой чёрный мешок, содержащий в себе мешочки с серебряными монетами.
Задумавшись, юноша поглядел на свои ножны и тотчас же решил, что их тоже теперь можно закопать. «Да. Меч мне более не нужен», — заключил Марк и, немного поразмыслив над своим заключением, потянулся правою рукою к ножнами. Он сознавал, что какая-то опасность, наверняка, ещё будет преследовать и его и Марию, — он сознавал это, но на этот случай решил оставить при себе пистоли. Подняв свои деревянные обитые тёмно-коричневою искусственною кожею ножны над ямою, он обронил их и тут же снял с себя уже мокрую футболку. Выбросив футболку в яму, он принялся откреплять от поясного ремня подтяжки, обычно помогающие юноше с весом меча и пистолей. Открепив подтяжки от поясного ремня, он и их бросил в ту же в яму. Тяжело вздохнув, Марк схватился за лопату и принялся быстро закапывать яму. Получасом позже он уже возвращал траву на положенное ей место. Слой травы вернуть было не сложно, но вот место, в которое юноша прежде складывал землю… оно так и осталось присыпанным чёрною землёю. Вернув траву на положенное ей место, Марк воткнул лопату в землю, поднял свой рюкзак, спрятал в него колчаны с пистолями, просунул руки в лямки и, схватившись за лопату, воззвал к синеве.
Предельная скорость его полёта, как он того и ожидал, стала ещё меньшею. Вернувшись в свою комнату, юноша поставил лопату к мушкетам, снял с себя рюкзак и, не разуваясь, лёг посреди комнаты.
«Ну вот, собственно, и всё», — проговорил мысленно Марк, глядя в побелённый потолок. Ему оставалось лишь принять душ, одеться в чистое, найти паспорт, полученный им более года назад, и всё — к Марии.
Ванная комната находилась прямо напротив комнаты Марка и содержала в себе окно со светорассеивающим стеклом, просторную ванну, штору, низ которой впадал в ванну, и резервуар, располагавшийся высоко над ванною. К слову, воды в резервуаре не было. Как и слуг, которые обычно были ответственными за это дело. Тем не менее, самого Марка это, конечно же, нисколько не смутило.
Юноша спустился вниз, туда, где хранились огромные бочки с чистою водою, взял вёдра и принялся набирать в эти вёдра воду. Набирая воду, он заметил стоящий в углу светло-зелёный, — видимо, уже никому не нужный, — велосипед. «Быть может и так, что он мне ещё очень пригодится», — заключил Марк, глядя на светло-зелёный велосипед. Уже приняв душ, юноша вернулся в свою комнату.
Вернувшись в свою комнату, он достал из шкафа серые носки, новую пару серых кроссовок, новую
тёмно-зелёную повязку, джинсовые шорты и клетчатую рубашку навыпуск и с коротким рукавом. Одевшись и обувшись, он закрыл дверцу шкафа и поглядел в высокое, но не широкое зеркало, что
висело на теперь уже закрытой дверце шкафа. «Прекрасно», — мысленно отметил он, глядя на себя. Его радовало сознание того, что ему более не придётся носить одежду с длинными рукавами и штанинами.
Достав из ящика в столе свой паспорт, он спрятал его в рюкзак и, спрятав паспорт, задумался. Задумался над вопросом: «Ничего не забыл?» Оглядываясь, Марк засмотрелся на полку с патефонами.
«Досадно, — проговорил мысленно он. — Надо было снять комнату и сразу же лететь сюда. С тою скоростью можно было бы минут за десять перенести все восемь машин».
«А, впрочем, быть может ещё не поздно? Вернусь в больницу, увижу Машу, сниму комнату — и сразу же сюда. За ночь перенесу. Правда, в моё отсутствие их могут украсть. А если их украдут… а если их украдут, то как же я буду без них?» — размышлял он, и размышление это несколько раздосадовало его. Патефоны, которыми он обладал, были техникою высокого класса, ведь каждый содержал в себе механизмы автоматического подвода иглы к пластинке и специальные разъемы для подключения к другим патефонам. Обычные патефоны не содержали в себе ни таких механизмов, ни специальных разъемов, а потому обычные патефоны приходилось бы включать друг за другом вручную. Проблема заключалась не только в цене вопроса, но и в том, что такие патефоны трудно было найти.
— Ай, — проговорил резко Марк, махнул рукою на полку и продолжил уже мысленно: «Пусть украдут. Пусть. А там — будь, что будет».
Оглядываясь, юноша понял, что ему надо бы взять с собою ещё хотя бы какую-то одежду. Подойдя к шкафу, он достал из него пару футболок, две пары носков, кофту и одни чёрные джинсы, — достав
всё это, он упаковал всё это в свой рюкзак. «Всё?» — мысленно спросил себя Марк, застёгивая рюкзак.
— Всё, — ответил он и, просунув левую руку в левую лямку своего рюкзака, отступил к двери. — Всё!
Повернувшись к окну, юноша невольно попытался схватиться рукою за рукоять своего меча. Но рукояти, как и самого меча, не было, — заметив за собою невольное старание схватиться за то, чего уже не было, Марк улыбнулся. Ни меча, ни ножен, ни колчанов с пистолями, ни подтяжек. Он только сейчас осмыслил лёгкость, с которою теперь без какого-либо зазрения совести мог выходить на улицу. Ему более не доведётся ловить приступы беспокойства, вызываемые угрозою, нависавшею над городом.
«Она жива, я жив. Мы есть друг у друга, и у нас есть деньги. Теперь всё позади», — заключил он и, ощущая всем своим телом лёгкость, побежал к окну так, как он делал это каждым утром.
Побежать-то он побежал, но пробить собою окно, находясь уже в режиме полётов, у него не получилось. Испытывая телом невесомость и глядя на оказавшийся под его ногами стол, Марк решил направиться к двери, чтобы оценить скорость своего полёта, — и скорость эта оказалась удручающею, а потому он вспомнил о стоящем в углу, светло-зелёном и, очевидно, уже никому не нужном велосипеде.
Десятью минутами позже юноша, крутя педали, уже ехал лесною тропою. Не просто ехал, но почти что летел. Летел, потому что хотел поскорее уже увидеться с тою, которую мысленно называл «котёнком».
Солнце не слепило его — оно светило ему в спину. Сама тропа хоть и была присыпанною песком, но не была вязкою, а потому ехать, — и, в особенности, быстро ехать, — оказалось легко. Проносились мимо юноши деревья, наблюдаемые им боковым зрением, и он задумался над тем, почему те деревья, что находились подальше от тропы, двигались медленнее тех, что находились поближе к этой тропе.
Проезжая мимо школы, Марк даже не задумался ни о школе, ни о тех, с кем он учился в одном классе. Он не вспомнил даже о Владиславе. Не задумался о том, каков тот был. Не задумался, потому что в том, каким видел Смирнова Хромов, сегодняшний день ничего не значил. Даже если бы Владислав не просто выиграл время для Марка, но лично спас бы и его, и Машу, и множество других людей — это, согласно убеждениям Хромова, не имело значения. Что бы Владислав не сделал в день сегодняшний, как бы он там себя не показал — этого оказалось бы мало. Мало, потому что Смирнов слишком уж долго был в числе тех, кого обычно называют неудачниками. Вот и сейчас: даже если бы Марку кто-то напомнил о том, что был такой человек, звали которого Владиславом, то сам Марк вспомнил бы не героя, который вовремя привёл в чувство самого Марка и ещё и выиграл для него время ужасною ценою, — нет, он не такого Владислава вспомнил бы. Он вспомнил бы того Владислава, который, в лучшем случае, был чудаком, а в худшем — таким человеком, которому лучше было бы давным-давно застрелиться.
Вместо размышлений об однокласснике, Марк предался размышлениям о человеке в белом халате.
«А зачем он звал меня в столовую? — спросил себя юноша. — Зачем нужно было куда-то идти?».
«Почему он хотел, чтобы я спустился именно в столовую? Неужели, действительно, беспокоился о том, что я голоден? Если так, то ладно. Но что, если это — не так? Зачем надо было куда-то спускаться?».
«Ох, нападение красных на город уже в прошлом, а я — всё ещё параноик. Человек просто предложил спуститься туда, где нашёл уместным вести долгие беседы, а я его... нет, это надо сейчас же оставить».
«Но почему он не стал спрашивать ни имён, ни фамилий? Почему он вообще ничего не стал спрашивать? Да и почему надо сначала обсуждать что-то и только потом — идти к ней? Да и в конце концов, почему он был спокоен? Да, я-то был спокоен, потому что для меня главное, чтобы с ней было всё хорошо. Но он-то об этом знать — не мог. Я, так-то, потерял всех, кроме неё. А он ведь не осторожничал. Он будто бы знал, что для меня важно только то, что она жива. Или же он прямо-таки знал? Получается, что он… мыслитель? Вот это, пожалуй, верно. Вот это — верно, а всё остальное — от излишней моей…».
Не успел он мысленно проговорить слово «обеспокоенности», как понял, что слово это он уже проговаривал утром, размышляя о странном поведении отца. Проговаривал и оказался неправ. Отец, действительно, что-то знал. Потому-то и вёл себя странно. А Марк утром списал эту странность на другие причины. Списал и, более того, решил, что все подозрения его — «от излишней обеспокоенности».
«А ведь то была не излишняя обеспокоенность. Я ведь тогда заметил, видимо, важную странность.
Тогда — да, а сейчас? Какой сейчас может быть подвох? Что, арестуют за что-то? Тогда арестовали бы прямо в кабинете. Сначала отобрали бы оружие, а потом — арестовали. Нет, меня не арестуют. Но зачем тогда нужна столовая? Быть может, что-то с самой Машей?» — тут Марк, крутя педали, обеспокоился.
«Стала инвалидом? Или вовсе пошатнулась умом? — последний вопрос юноша задал себе, потому что вспомнил о безумности того момента, в который Мария выстрелила себе в ногу. — Да. Вот он теперь и ищет нужную обстановку для того, чтобы сообщить мне крайне нехорошие новости… хотя…»
«Причина, быть может, лишь в том, что нам нет восемнадцати? И тут типо какие-то проблемы с опекой? Или, быть может, вообще какая-то другая, но из этой же области причина? С чего же вообще такая вот уверенность в том, что всё — плохо?» — тут юноше несколько полегчало. «Быть может, он человек такой… интересный. Отца я хотя бы знал и потому уже мог судить о его странностях, а тут — надо на месте всё узнавать. Скорее всего, зря переживаю», — заключил он, и беспокойство отступило.
К слову, где-то в середине своих размышлений о странностях человека в белом халате Марк начал встречать на своём пути трупы молодых людей. Он видел, что вся тропа состояла из островков, которые стали последним пристанищем для тех, кто, предположительно, учился в той же школе, что и он.
К запаху лесной ели примешивался ужаснейший запах дерьма и мочи. Марк старался просто не обращать своего внимания ни на запах, ни на трупы. Он просто крутил педали, стараясь крутить их как можно быстрее, чтобы поскорее оставить столь неприятное место, — и это хорошо получалось у него до тех самых пор, пока он не увидел тела хорошо знакомых ему людей.
— И ты́ тут? — спросил Марк, уже остановившись у тел Николая и Ангелины, и, тяжело вздохнув, принялся неторопливо опускать велосипед на землю.
Николай лежал на правом плече. Правая рука его оказалась устремлённою вперёд. Ангелина лежала на спине, в пяти шагах от Николая. В руках у убитых лежали пистоли. На белой рубашке Николая виднелись две кровавые полосы, и каждая брала своё начало в, очевидно, смертельной ране. Что же до Ангелины, то её белая рубашка и серая юбка оказались незапятнанными кровью. Она словила «свою пулю» головою, и окровавленным было лицо барышни. Глядя на неё, Марк вздохнул. Вздохнул не потому, что он сочувствовал им, но потому что понял, что ему плевать на них. А он ведь знал их уже почти десять лет.
«Почему я ничего не чувствую?» — спросил себя Марк мысленно, но медленно.
Он ощутил чувство вины, и с чувством этим надо было что-то делать.
— Что я могу сделать для вас, если вы уже́ мертвы? — спросил он, пытаясь описать словами возникшую дилемму. С одной стороны, он готов был потратить и время, и силы, а с другой — понимал, что уже ж и сделать-то ничего нельзя. Он хотел бы отыскать что-то такое, что он мог бы сделать для них и что компенсировало бы отсутствие сочувствия с его стороны, — он хотел бы этого, но понимал, что его одноклассники уже́ были мертвы. Для них уже ничего нельзя было сделать, ведь их уже не было.
Задумавшись, Марк вспомнил о том, что́ люди обычно обещают умирающим. «Они обещают им
помнить их. Вот только мне было бы плевать, будут ли меня помнить. Было бы плевать, потому что самого меня уже всё равно не было бы», — заключил он, глядя на ярко-красную повязку Николая.
«А, впрочем, быть может, вы, действительно, хотели бы, чтобы вас хотя бы помнили?» — спросил себя Марк мысленно и, обойдя тело одноклассника, толкнул его со спины в левое плечо правою ногою. Тело перевернулось почти на живот, и Марк, наклонившись, достал с рюкзака убитого колоду игральных карт.
Достав колоду игральных карт, он, вопреки своему намерению, не стал прятать её в рюкзак.
«А как я вообще оказался здесь?» — спросил себя мысленно Марк. В вопросе своём он подразумевал не физическое местонахождение, но моральное. «Это же явный сентиментализм, — заключил он, и ему стало до неприличия тошно от себя. — Какой-то спектакль. И для кого? Для тех, кого уже нету?».
— И-ди-ты на́ хер со своими картами! — проговорил резко, громко и не без выразительности юноша. Сказав это, он сжал колоду карт таким образом, чтобы карты поочерёдно вылетели из колоды, осыпав собою тело Николая. Осыпав тело одноклассника игральными картами, Марк достал с рюкзака своего пистоль, нацелил дуло на голову Николая, взвёл курок и выстрелил. Пуля вонзилась в затылок.
— То-то же. То-то же, — сказал он и, спрятав разряженный пистоль в рюкзак, зашагал к велосипеду.
К семи часам вечера Марк уже ехал улицами Светополя.
«Она ведь наверняка обвинит меня в том, что я не спас её мать, — размышлял он. — Скажет, что я что-то знал. И что я скажу?». «Скажу, как есть. Если бы я рассказал всё раньше времени — ни она, ни другие не поверили бы. Или поверили бы?» — тут юноша осмыслил примечательность. Когда-то давно он столько времени размышлял над вопросом: «Говорить или не говорить?» — и всегда приходил к выводу, что нужно именно не говорить. Нужно не говорить, потому что если она не поверит, то сам он окажется в положении дурака. Такого дурака, который дураком перестанет быть лишь тогда, когда случится беда. А сейчас что? А сейчас он понял, что, после беды, он не только перестал бы быть дураком, но ещё и оказался бы человеком с чистою совестью. «Да. А теперь она обвинит меня в том, что я всё решил за неё. И ведь правда. Нехорошо получилось. Я ведь, действительно, даже не пробовал сказать ей. Вот если бы
я сказал ей и если бы она не поверила бы…», — тут размышления юноши прервал хорошо знакомый ему запах. Запах апельсинов. Будто бы очнувшись, Марк оглянулся и заметил, что проезжает мимо торговых лавок. Торговцы уже заносили ящики с фруктами, овощами, мясом и специями внутрь помещений, но ещё не было поздно подойти и купить пару кило апельсинов.
Излишни ли эти слова или не излишни, но, наверное, стоит отметить это отдельно. Марк, конечно же, увидел в апельсинах символ. И он, конечно же, не был романтиком. Совсем. Дело в том, что, услышав запах апельсинов, он вспомнил их вкус. А, вспомнив о том, каковы на вкус апельсины, он вспомнил и о золотом периоде его с Мариею отношений. Они тогда были столь искренни друг с другом, что на душе у него сейчас же стало отрадно. И он понадеялся, что, сквозь апельсины, отрада эта коснётся и Марии. Он не был романтиком, потому что не искал никаких символов. Не он нашёл символ, но символ нашёл его.
Пятнадцатью минутами позже Марк стоял в просторном, несколько тёмном и ужасно переполненном людьми больничном вестибюле. В правой руке он, как и полагается образцовому посетителю, держал авоську с апельсинами, и апельсины эти он принёс не потому, что хотел соответствовать образцу.
Осматриваясь, Марк в толпе приметил высокую барышню, которая из этой толпы выделялась не только своим ростом, но и розовым цветом волос. Она была стройною и высокою, — почти столь же высокою, как и Владислав, — и, при этом, столь же странною. Странною не потому, что у неё был необычный цвет волос, и не потому, что она выделялась ростом, но потому, что рюкзак за её спиною не соответствовал образу — она была яркою, а рюкзак за её спиною был просто серым. Одета она была в жёлтую футболку, и футболка эта была столь длинною, что полностью закрывала своим низом короткие джинсовые шорты, их не было видно, а видны были лишь чулки в удивительно крупную клетку. «Красивая», — заключил, глядя на неё, Марк. Он и не понял этого, но рюкзак её показался ему «серым» и неуместным, потому что тот был не просто серым, но некогда принадлежал самому Смирнову. А Марк этого и не понял — уж слишком красивою была барышня для того, чтобы ум его мог как-то связать её и Владислава.
«И как мне теперь его найти?» — спросил себя юноша, подразумевая человека в белом халате. Не зная, как ему быть, он зашагал к окнам, над которыми заглавными буквами было написано: «РЕГИСТРАТУРА». По ту сторону окон сидели женщины. У самой регистратуры толпилось огромное множество людей.
Марк не догадался о том, что толкучка была вызвана событиями, случившимися в его родном городе.
Не успел он подойти к регистратуре, как «чья-то рука» легла ему на плечо. Тело юноши, как и всегда в таких ситуациях, само собою воззвало к синеве, и «чья-то рука» провалилось сквозь его плечо.
«Неужели это она?» — оборачиваясь, спросил себя он, но, обернувшись, увидел человека в белом халате. Это был тот же человек, в кабинете которого Марк очнулся пятью часами ранее.
— Надеюсь, ты голоден? — спросил мужчина, и Марк, лишив себя синевы, ответил вопросом:
— А нельзя без этой вашей столовой?
— Нельзя, — ответил человек в белом халате. — А ты что, всё ещё боишься, что тебя всё-таки арестуют?
— Я переживаю только за состояние Маши. До остального мне дела нет.
— Тогда тебе не́ из-за чего переживать, — ответил мужчина, и не соврал.
Пятью минутами позже Марк и человек в белом халате уже сидели за одним столом в полупустой столовой. В подносе, который лежал прямо перед Марком, находились тарелка с толчёною картошкою и котлетою, и стакан с компотом. Рюкзак, к слову, он с себя снимать не стал. Сам же человек в белом
халате ничего себе не взял. Минутою ранее он, на мгновение приподняв свою флягу с коньяком, сказал:
— Всё нужное мне уже при мне.
Сейчас же Марк, сидя за столом на табурете, взял в правую руку вилку, — а левую руку он, сам того не сознавая, держал на теперь уже лежащей на столе авоське с апельсинами, — и спросил:
— Ну так что там надо было обсудить?
— Одну мою мысль. Я хочу воспользоваться твоим положением для того, чтобы обсудить с тобою одну. Мою. Мысль. Нужен трезвый взгляд человека, который толком-то меня не знает. Нельзя допустить,
чтобы отношение ко мне определило отношение и к моей мысли — именно по этой причине все мои друзья и знакомые сразу же отпадают. Одни, хорошо относясь ко мне, хорошо отнесутся и к моей мысли. Другие же, плохо относясь ко мне, плохо отнесутся и к моей мысли. Нужен такой взгляд, который не будет определяться тем, как относится ко мне владелец этого взгляда. Итак, я поделюсь с тобою своею мыслью, а ты должен выслушать меня и, после этого, поделиться своим мнением насчёт моей мысли. Я проведу тебя к твоей подруге только после того, как мы обсудим эту мою мысль. По рукам?
Марк скептически отнёсся к услышанному. В нём не возникло недоверия к человеку в белом халате, но он решил, что сам человек этот — ужасно странен, бестактен и, возможно, в преступной степени наивен.
— По рукам, — ответил Марк, и сидящий напротив него, отхлебнув коньяку, заговорил:
— Я понял, что время лечит не всех подряд, но лишь тех, кто верит в то, что время лечит. Многие не понимают сути выражения: «время лечит». Люди, слыша выражение «время лечит», думают, что выражение это говорит о том, что время лечит в обязательном порядке всех и в обязательном порядке каждого. Но, видишь ли, время лечит далеко и далеко не всех. Оно лечит только некоторых. И знаешь, в чём отличие этих некоторых от всех остальных? В том, что они искренне поверили в то, что время вылечит их. Тот, кто верит, что в будущем он будет счастлив — тот уже счастлив. Тот, кто верит, что время его вылечит — тот уже выздоровел. Ну, как тебе?
— Я не знаю, — уже отставляя от себя пустую тарелку, проговорил Марк и потянулся за стаканом с компотом. Компот не был просто компотом. Компот содержал в себе кое-что ещё. Никого ни в чём не подозревая, Марк быстро опустошил стакан и спросил: — Это типо как с эффектом плацебо?
— Нет, нет, нет и ещё раз нет. Эффект плацебо не лечит. Он лишь создаёт иллюзию, благодаря которой человек думает, что он выздоравливает. При эффекте плацебо никто на деле не выздоравливает.
Вернее, выздоравливает, но только тот, кто и так не был больным, понимаешь?
— Но я тогда не понимаю, в чём суть этой веры человека в то, что он будет вылечен временем.
— Суть в том, что если подумать, то именно так работают психологи. Они убеждают клиентов в том, что всё будет хорошо — и этого достаточно, ведь убеждённый в том, что он будет счастлив — уже счастлив.
Я же хочу сказать, что убедить человека в том, что он будет счастлив может не только какой-то там специалист, но и сам человек. Не нужны все эти психологи, когда знаешь суть. Я хочу, чтобы ты услышал
и оценил следующую мысль: счастлив тот человек, который поверил в то, что он либо уже счастлив, либо будет счастливым. И он не иллюзорно счастлив, но по-настоящему. Почему так? Да потому что настоящего счастья заведомо нету. Любое счастье заведомо иллюзорно. И дело не в том, что все мы несчастны, а в том, что все мы заведомо способны счастливыми быть. Вне зависимости от обстоятельств. Суть не в том, что есть оптимисты, а есть пессимисты — нет! Суть в том, что мы сами выбираем, какими нам быть и во что верить. Мы сами определяем себя. Иногда нужно просто взять и поверить в то, что у тебя всё будет хорошо. Спросишь: зачем? Затем, что если у тебя получится поверить в то, что у тебя всё будет хорошо, то у тебя, действительно, всё будет хорошо. И нет в области души никакого эффекта плацебо, ведь любой счастливый человек заведомо находится только под действием этого эффекта. Любое счастье, даже самое возвышенное, подразумевает то́лько этот эффект. В области души всё и всегда в обязательном порядке основывается то́лько на том, во что человек верит. Если человек верит в то, что душа его выздоровеет, то душа его уже выздоровела, — закончил свою речь человек в белом халате и подытожил: — Время лечит только тех, кто верит в то, что время лечит.
Марк всё понял. Он понял, что речь человека в белом халате вызвана не намерением обсудить мысль,
но намерением внушить эту мысль. В конце концов, он понял, что к чему. Правда, он так и не заметил того, что ум его потерял в ясности мысли. Всё смешалось и перемешалось, но юноша даже и не понял того, что «смешанность» его сознания была вызвана не осмыслением ужаснейшего предположения, но тем, что содержал в себе выпитый им компот. Голова его закружилась, и он спросил:
— Так что же с Машей? — задавая этот вопрос, Марк мрачно глядел в стол.
— Я должен повторить это, пока ты меня слышишь: время лечит только тех, кто верит в то, что время лечит, — сказал мужчина и, вздохнув, добавил: — А твоя Маша мертва, её больше нет. Пойдём, я покажу.
Наблюдая за ужасно бледным лицом юноши, мужчина встал из-за стола. Встав из-за стола, он зашагал к выходу из столовой. «Быть может, он лжёт?» — спросил себя Марк мысленно и, последовав примеру, встал из-за стола. Он не чувствовал ни ног, ни рук. Тело его исполняло распоряжения головы, но сама голова уже не соображала, а потому и не чувствовала тела. Марк даже не сознавал того, что видел перед собою. Он не заметил и того, что, последовав за человеком в белом халате, прихватил с собою авоську с апельсинами. Он не заметил и того, как оказался в морге, на цокольном этаже.
Окна отсутствовали, а потому мужчина поспешил зажечь светильники. Свет от зажжённых светильников крайне тускло осветил холодное помещение. Показались стальные столы, пол, покрытый керамической плиткой, и огромная стена, содержащая в себе множество небольших камер, каждая из которых была заперта стальными квадратными люками метр на метр.
Закончив со светильниками, человек в белом халате подошёл к одной из камер, повернул рычаг и потянул стальной ящик на себя. В ящике, — Марк не мог этого не заметить, — лежало прикрытое белою простынёю тело. Человек в белом халате схватился рукою за тот край простыни, который скрывал лицо,
и осторожно потянул его к груди лежащего в ящике тела. Открылось взору юноши и до боли знакомое лицо, и даже рана от пули под шеею. «Нет. Этого решительно не может быть. Не может. Нужно лишь… нужно как-то доказать», — не будучи способным поверить, заключил он и потянулся пальцами своей правой руки к лежащему в ящике телу, к шее. Как только он прикоснулся — так сразу же его рука сама собою отдёрнулась, ведь он тут же заметил отсутствие хорошо знакомого его рукам тепла. Напряжённо, но медленно вздохнув, он вновь потянулся пальцами правой руки к шее Марии.
Покатились по полу апельсины. «Мертва», — уже отводя правую руку от тела подруги, заключил Марк. Глядя на бездыханное тело, он ощутил в себе желание разбудить уснувшую вечным сном. Тем не менее, юноша сумел совладать с собою, а потому он закрыл глаза, повернулся спиною к телу одноклассницы, неторопливо опустился на пол и, упёршись своим рюкзаком в полку, в которой лежало тело, опустил свою голову.
«Ну, вот и всё», — открыв глаза и увидев один из лежащих на полу апельсинов, заключил Марк.
— Мы пытались, но не успели, — неспешно начал оправдываться мужчина, а юноша его уже и не слышал.
— Есть… — заговорил Марк, но почти сразу же, будто бы задумавшись, замолчал; буквы складывались в слова, но складывать слова в предложения оказалось слишком трудно, — можно ли… размен?
— Нет, — ответил человек в белом халате. — Нужна ссылка. Мыслитель может создать ссылку только на того, кто ещё жив. И для размена нужно в течении двадцати четырёх часов после смерти использовать именно ссылку. Раньше все ссылки создавались участковыми мыслителями — у них же они и хранились. Тринадцать лет назад все полномочия мыслителей нашей области перешли к Ивану Хромову. До сегодняшнего дня мы даже в мыслепространство выходить не могли. Ссылка на твою подругу должна была бы иметься у вашего участкового мыслителя, но участковые мыслители последние тринадцать лет исполняли декоративную функцию, а потому… теоретически, такая ссылка могла сохраниться только у двух людей: того, кто был участковым мыслителем по месту прописки твоей подруги и у Ивана Хромова. Того, кто когда-то давно был участковым мыслителем по месту рождения твоей подруги, осмелюсь предположить, тебе уже никак не найти. И хотя даже если он, в отличие от прочих, оставался в Зеленославе — он либо погиб, либо его тебе уже просто-напросто не найти. А вот Иван Хромов…
Даже если у него была ссылка на твою подругу, то…
— То сам он уже мёртв, — медленно проговаривая слова и глядя в пол, понял Марк.
— Да, — подтвердил человек в белом халате. — Всё так, а потому даже если бы ты сумел найти мыслителя, который согласился бы на то, чтобы пожертвовать своей жизнью на благо жизни твоей подруги — вы бы всё равно оказались бы бессильными, ведь нужна ссылка. Слушай, — резко сказал мужчина и стал говорить про то, что «время лечит только тех, кто верит в то, что время лечит», и про то, что знает адрес недорогой гостиницы, и про то, что Марку, быть может, надо выпить — но юноша всего этого уже не слышал. Он лишь понял, что ему нужно было сейчас же куда-то уйти. Куда? Он сам не знал. Но знал, что уйти надо было куда-то сейчас же. Уйти надо было сейчас же, и встать оказалось легко.
Марк спокойно зашагал к выходу, и человек в белом халате, что-то говоря ему вослед, проводил его взглядом. В память юноши впечатались лишь слова: «тело отвезут в крематорий».