Утром того же «судного» понедельника, в полседьмого, Марк Хромов был разбужен стуком в дверь.

​

— Проснулся, — открыв глаза, громко ответил юноша стучащему в дверь лакею. Комната Марка находилась на третьем этаже нескромного семейного поместья. «Надо вставать», — поглядев на настенные механические часы, мысленно проговорил он, но не встал и даже закрыл глаза.

​

Преодолевать себя было трудно. Ранее всё давалось легче, ведь ранее вопрос не обстоял так: делать

или не делать? Ранее вопрос обстоял так: желаю ли я, чтобы отец был по-особенному разгневан во время занятия с ним? Ответ был очевиден, а потому очевидны были и ответственное отношение к выполнению домашних заданий, и ответственное отношение к поведению в школе, и даже ответственное отношение к распорядку дня. В последний же год всё стало по-другому, ведь нынче Марк ходил в школу для того только, чтобы проводить как можно больше времени со своею одноклассницею. Он старался проводить как можно больше своего времени с нею, чтобы в случае удара красных по родному городу оказаться подле своей подруги. Он, конечно же, хотел защитить её.

​

Вновь открыв глаза и поглядев на настенные механические часы, Марк понял, что прошло уже десять минут. Отведя свой взгляд от часов и увидев на задвинутых полупрозрачных синих шторах световую проекцию восходящего солнца, он резко стянул с себя одеяло, встал, ощутив ступнями мягкость махрового ковра, с кровати, подошёл к столу, стоящему под окном, схватил лежавшие на стуле чёрные шорты, надел их, раздвинул шторы, положил, слегка наклонившись, ладони на стол, опустил голову и, расслабив шею, закрыл глаза. За окном, в которое юноша не смотрел, виднелся окружающий поместье сосновый лес. Чуть ниже уровня окна, в двадцати метрах от него, на одной из веток высокой сосны висел стенд. На стенде виднелся лист бумаги с нарисованными на этом листе окружностями и точкой в центре.

​

На столе наличествовали: подсвечник; коробок со спичками; две жестяные банки; бинокль; два пистоля; приоткрытый коробок с новыми капсюлями для пистолей; приоткрытый коробок-мусорка с уже отработанными капсюлями, — и всё это было усеяно маленькими пустыми бумажными пакетиками.

​

Дверной проём находился напротив оконного. Что же до других двух стен, то они были несколько длиннее: под одною и вдоль неё располагалась кровать, а на другой стене висели настенные механические часы. Под часами располагалась длинная полка с восемью патефонами, — те, будучи соединенными шестерёнками-коммуникаторами, стояли друг к другу вплотную. На полке лежали два приоткрытых коробка: в одном лежали новые иглы для патефонов, в другом — уже использованные.

​

Открыв глаза и увидев уродливые шрамы на руках, Марк поднял голову, обернулся и зашагал к двери. Пред дверью лежал коврик, на котором находились тапки и чистые белые кроссовки. Умывшись, приняв душ и побрившись, он вернулся в свою комнату, снял тапки и закрыл дверь локтем левой руки, ведь в руках у него лежали куча постиранного постельного белья с одеждою и полукилограммовый мешочек с серебряными монетами. Закрыв дверь, он ощутил то, с чем уже был знаком: рассудок помутнел, участилось сердцебиение, потемнело в глазах, ослабело тело. Марк присел на кровать. Он, стараясь дышать полною грудью, напоминал себе мысленно: «Одна-две минуты и само пройдёт», — и именно благодаря его вере в эти свои слова, беспокойство, действительно, проходило, и притом быстро.

 

Такие «приступы» случались с ним, когда он, — внезапно даже для себя, — вспоминал об опасности положения, в котором оказался родной город. И чем дольше был предшествующий «приступу» период беспечности — тем сильнее бил по разуму момент сознания им своей беспечности.

 

Уже встав с кровати, юноша положил бельё на стул, спрятал полукилограммовый мешочек с монетами под кровать, — где таких мешочков было много, — и, поглядев на часы, увидел, что уже пробило семь часов утра. Марк, как и в другие дни в это время, намерился выстрелить из всех своих оружий.

​

Всего юноша располагал двумя пистолями и пятью мушкетами, — последние стояли в том углу комнаты, что находился между окном и кроватью. Стволы всех его оружий были нарезными. Пистоли, однако, содержали в себе капсюльные замки, а мушкеты — ударно-кремнёвые. Пистоли ему подарил отец два года назад, а мушкеты сын, желая быть «готовым к бою», купил уже сам и, при этом, совсем недавно.

​

Каждым будничным утром Марк в семь часов поочерёдно выстреливал из всех своих оружий. Зачем? Затем, чтобы находящийся в этих оружиях порох не успевал отсыревать. Вот и сейчас юноша, подойдя к левой оконной секции, — а оконный проём состоял из четырёх секций, и стол находился ровно под двумя центральными, — вот и сейчас юноша, подойдя к левой секции, настежь открыл окно, взял один пистоль, прицелился, выстрелил в стенд, положил разряженный пистоль на стол, взял бинокль, посмотрел сквозь него на стенд, положил бинокль обратно на стол, взял второй пистоль, проделал всё то же самое и, после этого, приступил к тому же процессу, но уже по отношению к мушкетам. Все эти оружия, в числе прочего, надо было ещё заряжать и даже чистить. Чистил он их по субботам.

 

В момент выстрела оружие вспышкою окутывалось кольчатым узором, и узор источал слабый зелёный свет. Мушкеты Марк старался держать так, чтобы оружие замком своим во время выстрела оказывалось на улице, — хоть он и старался, но, тем не менее, он всё же изрядно надымил в помещении.

 

Разрядив все семь оружий, удивившись отсутствию осечек и положив последнее ружьё на стол, юноша отошёл к полке, чтобы завести все восемь патефонов. Заводил он их бережно. Бережно, потому что с месяц назад Марк умудрился повредить «что-то» в механизме одного из патефонов, и ему тогда пришлось обратиться за помощью к однокласснику, который, благо, уж слишком хорошо разбирался «во всех этих делах». Одноклассника звали Владиславом, и тот даже денег не взял за свою работу. Марку было бы неловко попросить у него помощи ещё раз, а потому он, заводя очередной патефон, вращал ручку бережно. Заведя все восемь установок, он заменил в звукоснимателях иглы и включил первый патефон — тот раскрутил свою пластинку и сам собою подвёл иглу звукоснимателя к этой пластинке.

 

Одна пластинка могла содержать в себе до четырёх-пяти минут записи, а потому система из восьми патефонов была примечательною: стоило первому патефону закончить воспроизведение — и он передавал вращение шестерёнке-коммуникатору, включая этим действием второй патефон. Стоило второму патефону закончить воспроизведение — и он передавал вращение шестерёнке-коммуникатору, включая этим действием третий патефон, — и так до последнего аппарата.

 

— Хорошо, — вслух отметил Марк, услышав начало песни, полюбившейся ему в последний год. Песня эта без смеха высмеивала людей, чрезмерно старающихся следить за собой и быть осторожными.

 

Сменив постельное и застелив кровать, юноша спрятал часть постиранных вещей в шкаф, что находился между изножьем кровати и стеною с дверным проёмом. Марк не стал прятать в шкаф серую футболку, чёрные котоновые штаны, джинсовую куртку, тёмно-зелёную повязку и белые носки.

 

Заправив в штаны ремень, Марк снял с себя шорты, натянул на ноги штаны, прикрепил к поясу два ремешка и, перекинув их себе через плечи, закрепил их к тому же поясному ремню, но уже другими концами и с другой стороны. Сделав это, он закрепил на ремне ножны и белые кожаные колчаны, и только после всего этого натянул на себя футболку. Собственно, крепления у ножен и колчанов имели
П-образную форму. И в данном случае перевёрнутая буква «П», на которую походили крепления, была несколько высокою и худою — это нужно было для того, чтобы в них свободно входил низ футболки. Более того, ножны низом своим ни сильно, ни слабо, но уходили назад, — сохранял их в таком положении ремешок, одним концом своим цепляющийся за пояс, а другим — за ножны чуть ниже того места, которым они цеплялись к П-образному креплению. Юноша натянул на ноги белые носки, просунул руки в рукава синей джинсовой куртки и обвязал свою левую руку тёмно-зелёною повязкою.

 

Одевшись, Марк сел за стол, чтобы зарядить все семь оружий. Приступив к процессу заряжания своих мушкетов, в левой руке он горизонтально держал разряженный мушкет, а правою сначала вынул из небольшой жестяной банки бумажный пакетик с порохом, потом скусил краюшек пропитанной парафином обертки, высыпал весь порох на полку ударно-кремнёвого замка, поставил курок на предохранительный взвод, закрыл полку и отложил на стол теперь уже пустой бумажный пакетик. Направив дуло мушкета кверху, он достал из большой жестяной банки бумажный пакетик, что содержал в себе не только порох, но и продолговатую пулю с полым основанием, — скусив краюшек обёртки, он высыпал порох в ствол и, после этого, опустил туда же пулю, не вынимая её из пропитанного парафином пакетика, ведь пакетик выступал в качестве пыжа, фиксирующего в стволе как порох, так и пулю. К слову, пуля содержала на себе поперечные насечки и большую букву «М», — буква эта виднелась на всех подобных пулях. Несколько пропихнув пальцем обёрнутую бумагою пулю вглубь ствола, Марк правою рукою вытащил закреплённый под стволом шомпол и, затолкав этим шомполом пулю на дно ствола, вернул шомпол теперь уже заряженному оружию. Далее он таким же образом зарядил прочие мушкеты. Зарядив все мушкеты, юноша встал из-за стола, поставил их в угол своей комнаты и сел обратно за стол.

 

Что же до пистолей, то процесс их заряжания несильно отличался от процесса заряжания мушкетов. Главное же отличие состояло в отсутствии полки ударно-кремнёвого замка — вместо неё была бранд-трубка, требующая замены капсюля, а потому Марк, приступив к процессу заряжания своих пистолей, взял левою рукою первый пистоль, оттянул курок, снял с брандтрубки уже отработанный капсюль, положил его в коробок-мусорку, достал из другого коробка, лежащего на столе, новый капсюль, надел этот капсюль на конец торчащей из капсюльного замка брандтрубки и плавно-неспешно спустил курок к этому капсюлю. Далее ему оставалось лишь обеспечить порохом и пулею сам ствол, и он сделал это в точности так же, как и с мушкетами — здесь разница состояла в одной только длине стволов. Спрятав заряженный пистоль в левый колчан, юноша зарядил и спрятал второй пистоль в правый колчан.

 

«Семь двадцать, — поглядев на настенные часы, мысленно проговорил Марк. — Ещё пять минут».

 

Сложив руки замком и закинув их себе под затылок, он откинулся на спинку стула и с головой ушёл в размышления о собственных планах. А планы его были следующими: перво-наперво, дождаться, пока учащийся в старшем одиннадцатом классе Тимофей закончит дело с оформлением для Марка и его одноклассницы таких свидетельств о рождении и паспортов, которые следует назвать фиктивными.

Дело в том, что старший брат Тимофея работал заместителем главы городского паспортного стола. А Марк твёрдо пообещал отдать за подразумеваемую работу сразу три полукилограммовых мешка серебряных монет. Для Тимофея названная сумма оказалась невероятно огромною, он пообещал

Марку, что справится не за два месяца, как обещал другим, но за две недели. И вот уже прошло пять дней. «Я слишком поздно начал искать нужных людей», — мысленно проговорил юноша, сидя за столом и, при этом, с серьёзнейшим выражением лица, но суть состояла, прежде всего, в том, что никого он не искал. Не он нашёл, но Владислав поделился с ним слухом о том, что есть «некий человечек», способный за отдельную плату разрешить проблему сложности покупки сигарет и алкоголя. Сигареты и алкоголь

сын Ивана Олеговича мог купить и без каких-либо «человечков», но сама возможность получить такие документы, какие он нашёл нужными для того, чтобы беспроблемно осесть в другом городе, — вот эта возможность быстро заинтересовала его. После получения таких документов юноше, согласно его замыслу, следовало поговорить с одноклассницею на тему опасности, в которой оказался родной город. Увы, Марк не говорил ей об этой опасности, а эту опасность надобно было не просто обозначить, но и как-то доказать. «И это ещё только полбеды. Допустим, она даже поверит. Но даже если она поверит,

всё равно вряд ли согласится на то, что нужно не в колокола бить, а оставить родителей. И как же

убедить её в надобности оставить их?» — спросил себя Марк и сразу же ощутил себя «каким-то там подростком», желающим «убежать из дома». Ему от этого ощущения, конечно же, стало стыдно.

 

«А я ведь не подросток. Уходить, действительно, надо тихо, быстро и далеко», — заключил он, ведь помнил о приказании отца жить в семейном поместье до тех пор, пока Марк не закончит школу.
«И всё-таки странно, что он ничего не предпринимает для того, чтобы остановить меня», — заключил юноша, но, как обычно, списал всё на один из двух возможных вариантов: либо приказание жить в семейном поместье не так уж и серьёзно; либо отец по окончанию совместных занятий открепил от сына свой конструкт, а потому нынче не знает о том, что Марк собирался делать.

 

Тем не менее, уже можно заключить, что оба варианта ошибочны, ведь Иван Олегович знал о том, что Марк попросту не успеет покинуть родной город до того, как по этому городу ударят красные.

 

А что же Марк? А Марк не знал, что «нашествие красных на Зеленослав» вот-вот состоится.

 

После вычета суммы, ушедшей бы на оплату оформления поддельных документов, накопленного хватило бы юноше и его однокласснице на год беззаботной совместной жизни в Белинске. Он уже

даже присмотрел домик на окраине города, выбранного им потому, что горожане подразумеваемого города не носили повязок. Марк решил, что, освоившись в Белинске, он первым делом подастся в местную жандармерию, чтобы его, как человека, открывшего для себя Второй раздел, взяли на стажировку и обучили Третьему. А дальше — работа мыслителем в спецотделе этой жандармерии. Имелась только одна «проблемка»: способность мыслителей путешествовать по воспоминаниям

других людей. «Но станут ли они копаться в моей памяти во время собеседования?» — спрашивал

себя Марк и, боясь раскрытия факта фиктивности его документов, уходил в размышления.

С одной стороны, он знал, что работники спецотдела любой жандармерии руководствовались внутренним уставом. Это внушало надежду на то, что у жандармов просто-напросто будут связаны руки. С другой же стороны — он не знал содержания того устава, которым руководствовались мыслители.

 

«Имеют ли они право на прогулку по моей памяти во время собеседования? Или же я зря переживаю?»

 

Уйдя дальше по нити ассоциаций, Марк вспомнил и о прочитанной книге, ведь в ней описывалась жизнь того, кого внутри произведения называли великим мыслителем. А мыслитель этот днями и ночами готов был обсуждать фразу, что скрывалась за буквами «ННВВТКС». Вот только само значение аббревиатуры внутри произведения так и не было раскрыто. «Быть может, что эти буквы как-то связаны с Третьим разделом?» — спросил себя юноша и, имея в себе очевиднейший интерес к Третьему разделу, понадеялся на то, что его одноклассница расскажет ему о значении аббревиатуры «ННВВТКС». Он понадеялся на свою подругу, потому что именно она в добровольно-принудительном порядке заставила его ознакомиться с этою книгою. Имя автора книги было известно тем, что тот в своё время проработал Дополнительный раздел разумности, — благодаря знанию юноши об этом факте он и поддался

барышне в её намерении заставить его прочитать эту книгу. «Быть может так, что она даже расскажет о том, каким именно образом мыслители проникают в память других людей?» — спросил себя он.

 

Глядя в окно, он увидел то, как лакеи, используя лестницу, принялись снимать стенд для замены

рисунка. «Уже полвосьмого», — понял Марк, встал из-за стола и поднял свой чёрный рюкзак.

 

Школьный набор юноши был обычен как для среднестатистического школьника и подразумевал под собою наличие в рюкзаке аптечки, коробка с капсюлями и жестяной банки, что содержала в себе бумажные пакетики с порохом и пулями. В рюкзаке Марка, помимо уже указанного, наличествовали ещё: полукилограммовый мешочек с серебряными монетами, ручка, тетрадь и книга, которую он намеревался вернуть однокласснице. Юноша, увы, не особо-то и нуждался в тетради и ручке, так как, надобно всё же напомнить, он не в школу ходил, но сопровождал подругу, а та, в отличие от него,

желала исправно посещать общеобразовательное заведение. Для того, чтобы сохранить достоверность, необходимо указать ещё, что в рюкзаке наличествовали презервативы.

 

«Стало быть, Пора», — заключил юноша, услышав начало очередной прекрасной песни.

 

Поочерёдно просунув руки в лямки своего рюкзака, Марк закрыл левую оконную секцию, отошёл к двери, обулся в вычищенные одним из лакеев белые кроссовки, поглядел на себя в зеркало, висящее на одной из дверец шкафа, повернулся лицом к окну и, обхватив левою рукою рукоять своего меча, потянул эту рукоять от себя, чтобы привести ножны чуть ли не в горизонтальное положение, — закончив эти приготовления, он быстро и резко побежал в сторону окна. В момент, когда юноша оказался у стола, он, не сбавляя скорости и всё ещё держа левою рукою рукоять своего меча, повернулся к окну правым плечом, подпрыгнул и, приняв горизонтальное положение, оказался летящим головою вперёд.
Синих узоров на нём ещё не было, и летел он, — благодаря совершённому им прыжку, — по инерции.

 

Оказавшись летящим головою вперёд, Марк потянул рукоять своего меча на себя, чтобы ножны приняли положение, параллельное положению его левой ноги, и, прежде чем столкнуться головою с закрытою оконною секциею, воззвал к синеве. Благодаря этой синеве юноша пролетел сквозь стекло. На теле, одежде, рюкзаке и оружии его виднелись источающие ужасно-тусклый синий свет кольчатые узоры.

 

— ЕСТЬ! — взрывом воскликнул, оказавшись на улице, Марк. В интонации его не было радости.
Была вспышка безрадостного, но торжества.

 

Да. Справиться с закрытой оконной секцией было не так-то и легко, ведь всегда находилась сила, выталкивающая предметы, окутанные синевою, из предметов, не окутанных этою синевою. А для того, чтобы преодолеть «выталкивающую силу», нужна была какая-то сила со стороны преодолевающего.

 

Скорость и сила движения в режиме полётов определялись тем, насколько использующий синеву человек был разумен с точки зрения Первого раздела разумности. А что же есть разумность с точки зрения Первого раздела? Склонность к сомнению. Чем больше человек склонен к сомнению, тем

больше он разумен с точки зрения Первого раздела разумности. А Марк, между тем, в последний год ужасно ослабел в своей способности сомневаться. И хотя во времена занятий с Иваном Олеговичем Первый раздел обычно не подводил юношу, но в последний год что-то произошло: то ли сам Марк расслабился, став менее склонным к тому, чтобы сомневаться; то ли изменилось что-то в его образе мысли, из-за чего ослабла и склонность к сомнению. Как бы там ни было, он уже не рассчитывал на благосклонность Первого раздела. Во время каждого своего «утреннего вылета» он рассчитывал на свои ноги и на то, чтобы воззвать к синеве в самый последний момент — такой расчёт был оправданным,

ведь при входе в режим полётов человек хоть и не на долго, но всё же оказывался летящим по инерции

в ту сторону, в какую двигалось его тело до момента перехода в так называемый режим полётов.

 

Марк, глядя себе под ноги и держа левую руку на рукояти своего меча, спрятал правую в карман и принялся набирать высоту. Ему казалось, что не он подымался вверх, но что всё, кроме него самого, опускалось вниз, — увы, находящийся в режиме полётов человек не испытывал каких-либо ощущений от перемещения по пространству. Марк наблюдал медленно отдаляющееся от его ног здание нескромного семейного поместья П-образной формы. В центре территории этого поместья стояло обособленное помещение с отапливаемым залом. В этом зале Марк с отцом сражались в зимние месяцы. Что же до крыши этого зала, то она скрывалась под ступенчатым висячим садом с кустарниками и беседкою.

 

Уже следуя параллельно лесной тропе, юноша поглядел в сторону центра родного города, чтобы, как обычно, удостовериться в отсутствии признаков катастрофы. Убедившись в том, что город выглядит так же, как и всегда, что нет ни огней, ни дыма, он принялся наблюдать тропу и тут же увидел своего отца.

 

Иван Олегович неспешно шагал по тропе в сторону семейного поместья. А ведь они виделись прошлым вечером. Они виделись тогда, когда Марк, держа в руке прочитанную им книгу, шёл от продолговатого скального выступа домой. Иван Олегович же тогда, наоборот, шёл именно к продолговатому скальному выступу. Они тогда молча прошли друг мимо друга, — тут не было ничего необычного, но сейчас на отце виднелась та же одежда, в которой тот был прошлым вечером. «Следовательно, — понял Марк, — он дома не ночевал». Оставив родителя далеко позади, юноша снизил высоту и лишил своё тело синевы. Ему надо было спокойно поразмыслить над следующим вопросом: «Сто́ит ли переживать?».

 

Обычно утренний распорядок Ивана Олеговича представлял собою нечто строгое и точное. После пробуждения в семь часов утра он одевался в халат, следовал из своей комнаты, находящейся на втором этаже семейного поместья, в имеющуюся на том же этаже ванную комнату. Там он умывался, шёл в баню, с двадцать минут парился, принимал душ и возвращался в свою комнату, где его уже ожидали чашка кофе и свежая газета. Ровно в пол девятого он одевался и выходил из дома. Юноша отчасти для того-то и выходил на улицу не через парадную, но через окно — чтобы «не пересекаться» с родителем. Обычно отец строго соблюдал свой распорядок. Обычно, но, как понял Марк, не сегодня. «Сегодня для него необычный день. Но обычный ли сегодня день для остальных?» — спросил себя Марк и вздохнул.

 

«Быть может, он уже вчера знал о том, что сегодня красные ударят по городу? Знал и, получается, решил не делиться этим? Тогда получается также, что он хотел, чтобы я находился в городе в день нападения красных на город. А ведь тогда не удивительно и то, что он приказал мне жить в нашем поместье. Но неужели красные ударят сегодня? И неужели он уже с год назад знал о том, что они обязательно ударят? И неужели он желал, чтобы я находился в городе в день этого удара? Но зачем?».

 

«Это уже паранойя какая-то, — заключил мысленно юноша. — Если бы он уже тогда желал, чтобы я находился в городе в день удара армии красных, то незачем ему было говорить мне о возможности такого удара. Да и зачем? Зачем он тогда советовал мне уходить из города в случае удара по городу? Быть может, он приказал мне жить в нашем поместье потому только, что мой уход как-то навредил бы его репутации? Вот это, пожалуй, верно. Вот это — верно, а всё остальное — от излишней моей обеспокоенности». Марк решил проигнорировать замеченное. Он, стоя посреди лесной тропы, что нынче находилась в тени высоких сосен, воззвал к синеве, набрал высоту и продолжил свой полёт.

 

Следуя вдоль тропы, ведущей к школе, юноша старался ни о чём не думать. Обычно он находил себя должным время от времени размышлять над вопросом обретения им свободы. Увы, с год назад он обрёл свободу: ни занятий с отцом, ни обязательства посещать школу. Эдакие своеобразные каникулы пред тем, как стать на путь мыслителя и открыть для себя Третий раздел разумности. Да, он обрёл свободу, но он, увы, не знал, что с ней делать, зная только, что что-то с ней делать надо, ведь он всё-таки её обрёл. И действительно, он смотрел вокруг и видел, что все его сверстники всегда имели какие-то увлечения и, порою, даже цели. А что, помимо одноклассницы, привлекало Марка? Да, собственно, ничего. Даже желание открыть для себя Третий раздел исходило не от интереса к теме разумности, но от желания устроиться на престижную работу с хорошею зарплатою. «Нормально ли то, что меня толком-то ничего в жизни не интересует?» — спрашивал себя время от времени Марк и не знал, что ответить.

 

Впрочем, сейчас его не интересовали вопросы обретения им свободы. Сейчас он старался вообще ни о чём не думать, чтобы не думать и о том, что могло бы обеспокоить его и без того беспокойный ум. Следовал к школе он, находясь именно в вертикальном положении, испытывая телом невесомость, держа левую руку на рукояти своего меча, а правую — в правом кармане своих чёрных штанов.

 

Завидев одноклассника, что стоял там, где тропа Марка пересекалась с другою тропою, юноша остановился, снизил высоту и лишил своё тело синевы. Уже подойдя к «неискренне улыбающемуся» Владиславу, юноша вытянул правую руку с кармана и протянул её ожидавшему его приятелю.

 

— Ты это… опаздываешь, — сказал неуверенно, но с упрёком Владислав, пожимая протянутую ему руку.

 

Владислав Смирнов старался быть прилежным учеником. Пожалуй, даже слишком. На нём виднелись излишне длинные чёрные брюки, заправленная в эти брюки мешковатая белая рубашка с длинным рукавом и чёрные туфли с ужасно квадратным носком. За спиной его находился рюкзак, на удивление, ярко-желтого цвета. Ярко-жёлтый рюкзак содержал на себе вышитую розовыми нитками надпись: «MPDG». На левой руке его поверх рукава рубашки виднелась старая повязка ярко-красного цвета, глаза его были карими, сам он — выбрит, а слегка запущенные, явно непослушные и кое-как уложенные набок волосы — блондинистыми. Ростом он был на полторы головы выше Марка. На поясном ремне Смирнова были закреплены два колчана, каждый из которых содержал в себе по одному заряженному пистолю.

 

Что же до Хромова, то тот относился к однокласснику специфически, и на то было три причины.

 

Первая причина состояла в том, что Смирнов, по мнению Марка, нуждался в защите, ведь время от времени испытывал на себе прелести избиения за то, что он — красный. Марк, не видя смысла в противостоянии красных и зелёных, не видел ничего ужасного и в том, чтобы быть красным. А вот некто по имени Дмитрий, целенаправленно и систематически избивая Смирнова, внушал Хромову одну простую мысль: если бы избиваемого наделили бы силою, то тот «не просто перестал бы общаться с единственным приятелем, но даже сам начал бы собирать вокруг себя других красных и бить зелёных». Благо, внушаемая мысль не особо-то и приживалась, ведь Марк считал, что Дмитрий не правды искал,

но самоутверждения. И, тем не менее, он всё же допускал, что Владислав общается с ним именно из-за своей нужды в защите. Нужду эту, к слову, сам Смирнов отрицал и даже требовал от Марка, чтобы тот не вмешивался в их разбирательства. «Был бы я на его месте — тоже просил бы не вмешиваться. Вот только это не отменяет факт того, что в защите он всё-таки нуждается», — заключал порою Марк.

 

Вторая причина специфического отношения Хромова к Смирнову состояла в том, что тот зачастую был неискренен. На лице Владислава наличествовала маска, и Марк знал об этом. Вот и сейчас Владислав хоть и улыбался, но, как понимал наблюдающий эту улыбку, не желал улыбаться.

 

Третья же причина состояла в том, что Смирнов, по мнению Хромова, был неудачником. Почему так? Да потому что, по мнению Марка, именно о Втором разделе Владислав по-настоящему искренне желал говорить с ним. Желал говорить именно об этом, даже при всей очевидности неудачи Смирнова в его старании открыть для себя этот раздел. Дело в том, что в позапрошлую осень Хромов воодушевился идеею открыть для него Второй раздел разумности. В ту пору они каждый будний день встречались здесь, на этом месте, в семь часов утра, и Марк, неспешно шагая по лесной тропе, рассказывал, что к чему. Но время шло, а Марк так и не увидел Смирнова окутанным синевою. И беда, по мнению Хромова, состояла не в том, что у Владислава не заладилось со Вторым разделом, но в том, что Владислав не сумел смириться с этим, казалось бы, маленьким поражением. «Ну не заладилось и не заладилось. В этом нет катастрофы, не у всех получается, с этим надо уже как-то смириться и жить дальше», — время

от времени заключал Хромов и советовал приятелю «успокоиться» и забыть обо всём, что так или иначе связано с темой разделов разумности. Но Владислав не соглашался. Более того, он каждую утреннюю встречу с Марком превращал в некий спектакль, во время которого Смирнову надлежало зачитывать по памяти «Устное пособие по Второму разделу разумности», а Хромову надлежало сверять слышимое с тем, что помнил сам. Обычно Марк, чтобы не спорить, не противился сценарию, но каждый такой спектакль напоминал ему о том, что он — «плохой учитель». Не желая быть «каким-то не таким», он мысленно говорил себе: «Не я — плохой учитель, но он — неудачник». Напоследок стоит отметить, что интерес Смирнова к теме разделов разумности по-особому оживился в сентябре этого учебного года.

 

— А ты, небось, обеспокоен этим потому лишь, что больно боишься опоздать на урок? — спросил Марк в ответ на: «Ты это… опаздываешь», — и, пожав своею правою рукою руку Владислава, спрятал её обратно в карман. Уже шагая по тропе, Смирнов спросил:

 

— Ну как там, играет патефон?

 

— Играет, — резковато ответил Хромов. Его угнетало то обстоятельство, что подчинивший важную для него вещь время от времени таким вот образом напоминал ему о том, что именно он подчинил её.

 

— Ладно, — не понимая резкости идущего подле него, проговорил Смирнов. — Работаем как обычно?

 

— Давай, — на выдохе ответил Хромов. Владислав принялся зачитывать по памяти Устное пособие по Второму разделу разумности. Прежде Смирнов по ходу чтения Устного пособия совершал паузы и задавал вопросы по тому или иному «непонятному моменту». В последнее же время всё упростилось настолько, что Марка можно было бы заменить обычным листом бумаги с описанным на этом листе Устным пособием, ведь Владислав в последнее время не совершал пауз и не задавал никаких вопросов.

 

Когда Смирнов произнёс последнее слово из Устного пособия, Хромов, как обычно, проговорил:

 

— Всё так, всё так, — а потому Смирнов вознамерился озвучить некогда составленные самим Марком «Нюансы по Второму разделу разумности». Смирнов вознамерился озвучить их, но Хромов, вместо

того, чтобы напомнить себе: «Не я — плохой учитель, но он — неудачник», — вместо этого он задал следующий вопрос: — Слушай, ты готов прямо здесь и прямо сейчас стать освободившимся?

 

Задав свой крайне редко возникавший у него вопрос, Марк, глядя себе под ноги, остановился.

 

Пожалуй, пора объяснить, кто такие «освободившиеся», «нашедшие» и даже «пустые». Каждое из этих трёх слов описывало одну из трёх категорий, под которую подпадал всякий умеющий читать — и всякий хотел бы стать «освободившимся» для того, чтобы уметь переходить в режим полётов. Пустым называли того человека, который не сумел найти или составить для себя такой свод правил, который был бы оценён Вторым разделом разумности как достойный и который не редактировался бы самим этим человеком в будущем. Нашедшим называли человека, который сумел найти или составить «достойный» свод правил и принять его так, чтобы не редактировать его в будущем. Освободившимися называли человека, сумевшего принять для себя свой же свод так, чтобы в будущем не нарушать его правил. Три ступени, и Владислав, по мнению Марка, был нашедшим. Сам же Марк был освободившимся. К слову, именно освободившиеся считались теми, кто сумели открыть для себя Второй раздел, и их называли авиаторами, потому что они могли переходить в так называемый режим полётов — они могли летать. Уметь летать хотели бы все, но не у всех получалось стать освободившимися.

 

Владислав, повернувшись лицом к отставшему от него на три шага приятелю, остановился и ответил:

 

— Конечно же, готов, — сам он, между тем, всё по-прежнему улыбался.

 

— Тогда возьми и прямо здесь прямо сейчас сосредоточься, — твёрдо и неспешно проговорил Хромов и вонзился взглядом в глаза Владиславу; в интонации его не было просьбы, был жёсткий приказ. — Ты ведь уже нашедший. Второй раздел уже каждую микросекунду проверяет на прочность твою готовность жить по тому своду правил, который ты, слава небесам, уже нашёл. Нужно всего-то обрести таку́ю готовность жить по своему своду правил, чтобы в будущем не нарушать его. Здесь и сейчас дай себе твёрдое слово не нарушать правил из своего же свода в будущем, и ты тут же станешь освободившимся.

 

— Да знаю я всё это, — улыбаясь, поспешил сказать Владислав. — Поверь мне, я… готов. Дело ведь не во мне, но в том, кто закрыл для меня Второй раздел. Ты же знаешь мою позицию.

 

— Знаю, — вспомнив о редко озвучиваемой «позиции» Смирнова, сказал Марк, опустил свой взгляд и, вздохнув, зашагал неспешным шагом по тропе. Смирнов, наблюдая за тем, как его одноклассник прошёл мимо него, поспешил за ним. Позиция же Владислава подразумевала веру в то, что у него всё хорошо со Вторым разделом разумности, но кто-то в тот момент, когда он стал нашедшим, выключил с помощью Третьего раздела его способность использовать Первый и Второй. Марк добавил: — Знаю, но ты не прав.

 

Он не верил в то, что Смирнов может быть интересен тем, кто открыл для себя Третий раздел.

 

— Если бы я был бы не прав, то оружие, оказываясь в моих руках, украшалось бы красными угловатыми линиями, — слегка улыбаясь, возразил Владислав, на что Хромов, глядя себе под ноги, проговорил:

 

— Предметы, оказываясь в твоих руках, не украшаются линиями, потому что ты слаб в Первом разделе.

А в Первом разделе ты слаб, потому что не сомневаешься. И доказательство тому — твоя позиция. А иначе отчего ты так слепо веришь в то, что можешь быть интересен мыслителям? Серьезно веришь в то, что можешь быть интересен жандармам? Или тем, кто в гильдии? Разве будет умеющий сомневаться верить в подобное? Вряд ли. Ты не сомневаешься. Потому и слаб. Потому и линий не видно.

 

— Опять двадцать пять, — видимо, не уставая улыбаться, проговорил Смирнов. — Я не слаб. А ты жесток.

 

Мысленно заключив: «Не я — плохой учитель, но он — неудачник», — Марк даже не стал гневаться услышанному, ведь нашёл себя сочувствующим Владиславу. Тяжело вздохнув, он сказал лишь:

 

— Быть может, и так.

 

Следующие несколько минут шли молча, пока Смирнов не сказал:

 

— Есть слух о том, что армия красных выступила вчера утром из столицы… по направлению к нам.

 

Подобные сообщения Владислав уже озвучивал прежде два раза: с полгода назад и пару месяцев назад. И в оба раза, как потом узнавал Марк, эти сообщения оказывались правдою. Вот только сама армия красных останавливалась на полпути к Зеленославу и возвращалась туда, откуда «выступала».

 

— Как думаешь, в этот раз ударят? — спросил Марк, не выдавая своей обеспокоенности. А ведь в прошлые два раза, с полгода назад и пару месяцев назад, он терял обладание над собою.

 

— По кому?

 

— Мало ли, по кому, — проговорил Марк, вспомнив о том, что идущий подле него, скорее всего, даже

не знает о существенности угрозы. — По нам, например.

 

— А такое всё-таки может быть? — спросил Владислав, не удивляясь, но желая разобраться в том, что он начал подозревать ещё тогда, с полгода тому назад. Смирнов тогда, конечно же, не мог не заметить того, как Хромов, узнавая о перемещениях армии красных, менялся в лице, взывал к синеве и, ничего не объясняя, скрывался из виду. Ступив, покидая тропу, на тротуар, Марк остановился и ответил:

 

— Надеюсь, что нет.

 

До школы оставалось менее пятисот шагов. Тротуар из брусчатки, как и идущая параллельно этому тротуару дорога, был переполнен спешащими на уроки учениками. Ощущалась суета.

 

— Ну ладно. Увидимся, — испытывая чувство неловкости за необходимость говорить «пустые слова», проговорил Владислав. Слова эти он нашёл пустыми, ведь озвучил он их для того лишь, чтобы не уходить ничего не сказав. Произнеся свои «пустые слова», Смирнов растворился в потоке спешащих на уроки.

 

Глядя вослед ему, Марк вздохнул и, повернувшись, зашагал в другую сторону и против течения толпы. Ученики, в большинстве своём, были одеты в белые рубашки; почти на всяком виднелись чёрные брюки, почти на всякой — чёрная юбка. Едва ли не при каждом наличествовали: либо нож, либо кинжал, либо пистоль, либо всё и сразу и даже не в одном экземпляре. А ведь в вооружённости учащихся был виноват именно Марк. Он почти два года тому назад пошёл на сделку со своим отцом: отец тогда предложил ему носить с собою в школу пару пистолей, а взамен пообещал вдвое сократить длительность всякого совместного занятия, которые до того длились по четыре-пять часов. Марк тогда, в начале ещё прошлого учебного года, стал носить с собою в школу пистоли, и это, конечно же, обеспокоило родителей других учащихся, и родители других учащихся начали тогда «штурмовать школу» и «требовать объяснений», но толку от этого не было никакого, а потому они стали вооружать своих детей. Вот с тех самых пор большинство учащихся и даже некоторые учителя стали ходить в школу с оружием. К слову, с ножнами для меча и, собственно, самим мечом, ходил один только Марк, и делать он это стал с первого сентября уже этого учебного года. Ему, по очевидным причинам, хотелось иметь под рукою такое оружие, которым он умел орудовать «как надо».

 

На большинстве учащихся виднелись тёмно-зелёные повязки, на меньшинстве — ярко-красные.

 

Пленившие улицу, узнавая в идущем против течения юноше Марка Хромова, расступались, освобождая таким образом не широкий, но проход для него. Сам же Марк, вопреки свойственной ему привычке смотреть всем и каждому в глаза, шёл, глядя себе под ноги, ведь мыслью находился в поиске ответа на вопрос: «Но обычный ли сегодня день для остальных горожан?». Он не замечал ни того, как некоторые юноши здоровались с ним, ни того, как некоторые барышни улыбались ему, ни того, как некоторые другие, завидев его, опускали глаза. Да, Марка знали многие из тех, кто учился в той же школе, что и он.

 

Идти ему долго не пришлось. Уже тремя минутами позже он оказался у двухэтажного дома из красного кирпича. Дом этот располагал тремя подъездами-входами в здание. Каждый подъезд вел к двум квартирам: одна находилась на первом этаже, другая — на втором. Все три подъезда были закрыты стальными дверьми, содержащими в себе давно выведенные из строя механические кодовые замки.
В квартире, находящейся на первом этаже среднего подъезда, жила семья одноклассницы Марка.

 

Подойдя к подъезду своей подруги, юноша стал ходить по приподъездной площадке туда-сюда от тротуара к стальной двери, ведущей в подъезд. Шагая, он размышлял о том, что происходит. Что примечательно, он не видел опасности в сложившейся ситуации, ведь у него имелся предлог, благодаря которому он мог быстро вызвать в своей подруге интерес к тому, чтобы как можно скорее оставить

город на целый день. У него имелся такой предлог, а потому он точно знал, что как только она выйдет из подъезда — так он почти сразу же использует этот предлог и они, пускай и ненадолго, но оставят Зеленослав. К слову, сейчас беспокойство не могло овладеть его разумом, ведь сам он был подле дома своей одноклассницы, а в таком случае он, согласно его образу мысли, мог бы, в случае чего, защитить её. Да. Обычно беспокойство вызывалось не страхом пред угрозою нашествия армии красных, но опасением не оказаться подле своей подруги в момент, когда она окажется нуждающеюся в его защите.

 

Так что же, в конце концов, беспокоило его ум именно сейчас? А то, что Иван Олегович ещё прошлым вечером, действительно, мог знать о том, что красные уже сегодня ударят по Зеленославу. «Вот только если он знал — почему не сказал?» — спрашивал себя Марк и, не будучи способным найти ответ на этот вопрос, задавался другим: «А не всё ли равно?». «Нет, не всё, — мысленно возражал он сам себе, шагая туда-сюда по приподъездной площадке. — Если они всё-таки ударят именно сегодня — тогда он, действительно, мог что-то знать. Мог знать и, при этом, решил же зачем-то не делиться этим со мною».

 

«Что же с ним не так?» — спросил себя Марк и, повернув голову в сторону, приметил скамью. Подойдя к этой скамье, юноша положил на неё рюкзак, потянул левою рукою рукоять своего меча вниз, чтобы ножны его приняли горизонтальное положение, — и только после этого сел на скамью. Сев на эту скамью, он тут же прилёг на неё таким образом, чтобы рюкзак юноши оказался под его головою. Отпустив рукоять меча, он скрестил руки на груди и устремился взглядом в небо. Низ его ножен уткнулся в землю, а Марк даже не замечал за собою тех действий, которых требовал от него факт наличия ножен.

 

Скамья находилась в тени, ведь восходящее солнце пряталось за домом одноклассницы Марка. Глядя в безоблачное небо, он стал искать ответ на вопрос: «А что, если никакого нашествия не будет и потому он заведомо ни о чём не умалчивал?». Лежащий на скамье понимал, что у него нет доказательств, которые твёрдо свидетельствовали о «неминуемости катастрофы». Есть лишь два крайне подозрительных обстоятельства. Во-первых, странное поведение отца, но тот, увы, человек, а потому его поведение нельзя назвать странным из-за того только, что тот не ночевал дома. Во-вторых, слух о том, что армия красных вчера утром «выступила» со столицы. Слух, скорее всего, верный. Верный, потому что в предыдущие два раза он уже оказывался верным. Вот только сама эта армия в прошлые два раза останавливалась на полпути и возвращалась в столицу. «Всё так, но нет ведь и гарантии того, что в этот раз не ударят. Есть лишь два подозрительных обстоятельства, и оба эти обстоятельства находятся в рамках одного дня», — заключил, глядя в безоблачное небо, Марк.

 

Его ум был обеспокоен не тревогою, но подозрениями.