*********Начало*воспоминания**************************************************************

Марку было девять лет. В ходе одного из совместных занятий, во время которых Иван Олегович обучал сына искусству сражения на мечах, девятилетний мальчик, как это нередко случалось с ним во время занятий, рухнул на паркет. Именно паркетом был устелен пол обособленного отапливаемого зала, находящегося в центре территории П-образного нескромного семейного поместья. Рухнув на паркет, Марк ощутил то, как заболела его спина. Иван Олегович был одет, как и всегда зимою в этом зале, в чёрную неплотную шинель.

 

— Ты — мёртв, — подведя лезвие своего меча к шее сына, сказал отец, и Марк спросил:

 

— Почему ты меня ненавидишь?

 

— Я тебя не ненавижу.

 

— Ну а почему мы…

 

— Именно потому, что не ненавижу. Я хочу, чтобы ты стал сильным. Если ты не станешь сильным, то погибнешь. Я не хочу, чтобы ты погиб, а потому мы будем биться до тех пор, пока не станешь сильным.

 

Иван Олегович, переложив рукоять своего меча в левую руку, подошёл к Марку и, несколько

нагнувшись, протянул ему свою правую руку.

 

— Твоя жизнь будет такою, что тебе придётся сталкиваться с трудностями, — проговорил он и, глядя на уже стоящего на ногах на сына, спрятал руки за спину. — И со всеми этими проблемами тебе нужно

будет справиться. А я не смогу всегда быть рядом, и потому я должен быть против тебя до тех пор, пока ты сам не станешь сильным, пока ты не победишь меня. Но я тебя не ненавижу. Просто у нас с тобою

есть дело, и мы должны делать это дело в то время, пока все остальные отдыхают и радуются жизни. Это грустно, но настанет день — и тогда всем будет плохо, а тебе — хорошо, — тут Иван Олегович заметил

то, как на лице его сына проступили слёзы. Прослезился Марк, к слову, не потому, что он предался сентиментализму — слишком мал он был для этого да и речь была не такою — он прослезился потому, что у него болела спина, а боль, в силу несколько юного возраста, всё же заставила девятилетнего мальчика прослезиться. Резко повернувшись спиною к сыну и устало вздохнув, отец проговорил:

 

— Только давай без сентиментальностей.

 

— Что такое сентиментальности? — спросил Марк, вытерев рукавом своей серой водолазки слёзы.

 

— Бессмысленные эмоции, — повернув голову в сторону, ответил отец и тут же сообразил, что смысл этого словосочетания вряд ли понятен тому, кто уточняет значение слова «сентиментальности». — Такие эмоции, которые не нужны. Есть множество таких эмоций, которые не нужны. Обычно они свойственны женщинам, и именно женщинам они простительны, если речь идёт, само собою, о рамках приличного. Но нам нельзя испытывать бессмысленных эмоций, ведь толку от этого никакого, а уму — ущерб, ведь чем больше ты поддаёшься эмоциям — тем больше тебе хочется им поддаваться. И так до тех пор, пока не станешь… девочкой. Да, девочкой. Много есть мужчин, которые уже успели осознать глупость своего желания вести себя, как женщины, но для них всё уже кончено, ведь сами они настолько привыкли вести себя, как женщины, что уже стали этими женщинами. Они уже не могут ни перестать ныть, ни перестать жаловаться, ни перестать вызывать к себе жалость. Желание ко всему этому — уже часть их самих. Мой тебе совет: если всё плохо — лучше сразу же застрелиться. А если всё не настолько плохо, то зачем же расстраиваться? Пожалуй, такое не положено говорить отцу, но я скажу: оказался в безвыходном положении — сразу стреляйся. Не можешь — значит, в глубине души ты считаешь, что для тебя всё не

так плохо. Значит, незачем ныть. Не будь сентименталистом. Будь воином. Либо стреляйся, либо не ной.

Из всей речи отца Марк понял лишь последнее предложение, а потому, глядя в спину отцу, заговорил:

 

— То есть….

 

— Да. Не делать из этого спектакль, но так, чтобы никто не знал, и чтобы никого ни в чём не обвинять.

 

Иван Олегович говорил легко и прямо, ведь он был мыслителем — один из созданных им конструктов был закреплён за Марком. Отец не только истязал сына занятиям, цель которых была даже не в
том, чтобы научить искусству сражения на мечах, но в том, чтобы научить искусству сражения с самим собою, — он не только истязал сына занятиями, но, более того, советовал ему, в случае чего, стреляться.

​

— Но стреляться трудно, — уставившись взглядом прямо перед собою, на выдохе добавил он. Он всё

ещё стоял спиною к сыну. — Стреляться — ужасно трудно. У тебя мог бы даже возникнуть вопрос: «Но если это так трудно, то как?». Отвечаю: такого вопроса не возникает у тех, кто оказался в безвыходном положении. Если застрелиться трудно — значит, ты не́ в безвыходном положении. Значит, все мысли о том, чтобы застрелиться — всего лишь попытка утешить своё сознание тем, что, мол: «вот, смотрите, мне настолько плохо, что я о суициде размышляю». Спектакль для самого себя. А если всё и того хуже, то не только для самого себя, но и для других. Докатиться до уровня таких людей сложно, но, увы, возможно. Короче говоря, не будь сентименталистом — будь воином, который либо стреляется, либо не ноет.

 

Решив, что смысл его слов нуждается в закреплении каким-то запоминающимся мотивом, Иван

Олегович нашёл такой мотив — он решил закончить занятие намного раньше обычного.

 

— Что может быть разрушено — то до́лжно быть разрушено. Занятие окончено.

 

— Уже? — спросил Марк, глядя в спину своего отца.

 

— Да, — повернув голову в сторону, ответил тот. — И даже завтра у тебя будет выходной. Но ты мне взамен пообещай, что сегодня и завтра поразмыслишь над тем, что я сказал тебе сегодня. Обещаешь?

 

— Обещаю, — несколько растерянно ответил Марк, и отец зашагал к тумбе, на которой лежали
ножны — подойдя к ней, он спрятал в ножны свой полуторный меч и, достав бутылку коньяка со стаканом, налил в стакан коньяку. К слову, девятилетний мальчик ничего не вынес для себя из речи Ивана Олеговича. Тем не менее, речь с такими же посылами была не одною-единственною. Их будет множество, а потому основные посылы впечатаются в память сына несколькими годами позже. Марк

же, поддавшись атмосфере откровенности именно этого занятия, атмосфере вопросов-ответов, спросил:

 

— А что значит «что может быть разрушено — то до́лжно быть разрушено»?

 

— Что может быть разрушено — то до́лжно быть разрушено, а иначе то, что не может быть разрушено,

не возвысится над тем, что может быть разрушено. А ведь силе до́лжно возвыситься над слабостью. Если можешь разбить что-то, что считает себя и считается неуязвимым — бей. И если сам считаешь себя и считаешься неуязвимым — будь готов, что ударить могут уже по тебе. Могут, потому что это будет правильно, — сказав всё это, Иван Олегович опустошил стакан.

 

— То есть, мне можно биться? — спросил Марк, ведь понимал, что ненадлежащее поведение в школе сказывается на разгневанности отца во время занятий с отцом. Из-за этой разгневанности он боялся устроить какой бы то ни было конфликт в школе. Отец, спрятав и бутылку, и стакан в тумбу, ответил:

 

— Да. Я разрешаю. Но только в том случае, если ты почувствуешь, что это будет правильно. И учти ещё вот что. Я — мыслитель. И я вижу тебя насквозь. Я буду знать, когда твой поступок будет преисполнен уверенности в том, что ты поступаешь правильно. Бей только в том случае, если искренне почувствуешь, что обдумываемый поступок — правилен. И если дело того стоит — не сдерживайся. Будь всегда

честным с самим собою, и ты всегда будешь знать о степени правильности всякого своего намерения.

Что может быть разрушено — то до́лжно быть разрушено. А иначе то, что не может быть разрушено,

не возвысится над тем, что может быть разрушено. А ведь силе до́лжно возвыситься над слабостью.

 

— А что, если я окажусь слабым? — спросил Марк.

 

— Не окажешься, — тяжело вздохнув, ответил Иван Олегович.

 

— Почему?

 

— Да потому что… — резко начал отец и остановился. Он хотел сказать: «только ты сам определяешь то, насколько ты силён», — он хотел сказать так, но понимал, что девятилетний сын его вряд ли поймёт эту мысль в таких словах. Мужчина продолжил: — Сила исходит от веры в собственную силу. Ты не окажешься слабым, потому что нет ни сильных людей, ни слабых. Есть лишь те, кто верят в собственную силу, и те, кто в собственную силу не верят. Поверь в то, что ты — силён, и ты будешь сильным.

 

— То есть, нужно просто поверить? — не понимая того, как это может работать, уточнил Марк.

 

— «Просто»… — на выходе процитировал отец и, стоя спиною к сыну, даже слегка улыбнулся, ведь его развлекла лёгкость, с которою Марк решил, что вопрос веры — простой вопрос. Некогда Иван Олегович долгие годы считал вопрос веры ужасно сложным. Считал так до тех пор, пока ему не довелось прийти к выводу о том, что «поверить трудно только тем, кто верит в то, что поверить — трудно». Улыбаясь улыбкою, которую никак нельзя было заметить, отец проговорил: — Да. Нужно просто поверить.

 

— Значит, просто поверить, — повторил Марк. Услышанное ему понравилось.

 

— Да, — подтвердил Иван Олегович и, спрятав руки за спину, обернулся. Обернувшись, он поглядел в глаза Марку и сказал: — И знай ещё вот что: тебе будет легко поверить. Я — мыслитель, который видит всё, и я вижу, что ты — сильный. Я сказал так, а потому можешь не сомневаться в том, что ты — сильный.

*********Конец*воспоминания***************************************************************

Тихая ночь была позднею, луны не было — были звёзды. Безлюден был парк.

​

Марк лежал на скамье, упираясь головою в свой рюкзак, и глядел на сверкающие в небе звёзды. Левая нога его лежала прямою, а правая была согнутою и голенью лежала на бедре левой ноги. Руки же были сложенными в замок и лежали под затылком Марка. Ни тяжелых вздохов. Ни волнения. Ни даже грусти.

 

Марк был воином — ему нужно было лишь немного времени для того, чтобы поразмыслить в компании тишины, темноты и звёздного неба. Совсем уж скоро он отправится туда, куда была отправлена она. Марк принял это решение почти сразу же после того, как оставил человека в белом халате.

 

Всё было так просто и очевидно, что Марк сейчас, глядя на звёзды, был абсолютно спокоен.

 

Он лишь хотел поразмыслить напоследок. Хотел поразмыслить, потому что понимал: там, куда он отправится, скорее всего, не будет не только Марии, но и места, в котором мог бы существовать
он сам. Тем не менее, его это не тревожило. Были лишь вопросы, которые надо было обдумать.

 

В числе прочих вопросов был вопрос смысла. Увы, Марк сознавал лёгкость своего решения, а потому быстро понял и то, чем эта лёгкость вызывалась — она вызывалась тем, что без Марии Марку незачем было бы жить. Всё было бы бессмысленным и серым. Ненужным. И он ведь тогда успел понять мысль человека в белом халате. Он понимал, что время, если бы он того захотел, действительно, вылечило бы его. Вылечило бы, потому что человек ко всему способен привыкнуть и от всего способен отвыкнуть. Страшная мысль, но пройдёт время — и ему полегчало бы, и мир без Маши перестал бы казаться ему бессмысленным. Всё было бы так, но он заключил, что такая жизнь была бы иллюзиею, иллюзорность которой он и сам со временем перестал бы замечать. Такая жизнь была бы обманом. Самообманом.

 

Решение своё он принял, конечно же, не из-за этих размышлений, но из-за своего намерения поступить так, как и полагается поступить человеку… честному. Раз он решил, что их дорога — одна на двоих, то сейчас он, согласно его образу мысли, обязан был отправиться туда, куда была отправлена она.

 

Суть же его размышления состояла в вопросе: «Разве может быть так, чтобы я настолько — и именно к ней?». Ведь могло же быть так, что занятие с отцом в тот день, тремя годами ранее, не закончилось бы переломами. Ведь могло же быть так, что Вячеслав Николаевич не посоветовал бы своей дочери посетить одноклассника. Ведь могло же быть так, что её изначально не было бы. И что? Неужели
и тогда без неё вся жизнь его тоже была бы бессмысленною? А ведь он бы её даже не знал!

 

«Всё это — пустое», — заключил Марк. Мария была красавицею, но суть была, конечно же, не в этом. Суть была в том, что и он, и она понимали: он выбрал её, а она — его. Трудно было найти момент, в который произошёл выбор и сознание взаимности выбора, но момент этот — был, а потому важна была уже только Мария, и он теперь не смог бы жить так, как он жил до момента сознания взаимного выбора.

 

«Стало быть, пора», — заключил Марк мысленно и, поднявшись спиною со скамьи, опустил ступни на землю, коснувшись этой земли подошвою своих серых кроссовок.

 

Он не нашёл в ходе своих размышлений ничего такого, чтобы назвать их не бессмысленными. Главное было в том, что Марку было легко. Хоть он и не терял головы от этой лёгкости, но ему было легко.

 

Ещё чуть-чуть — и он уйдёт туда же, куда против своей воли ушла она.
Без самообмана, без размышлений — всё просто: он пойдёт за нею — и будь, что будет.

 

Потянувшись рукою к рюкзаку, он наощупь нашёл в нём один из двух своих заряженных пистолей. Один пистоль был заряжен ещё тогда, в кабинете человека в белом халате, а другой — двумя часами ранее здесь, в парке. Он тогда принялся заряжать прежде разряженный пистоль здесь, сидя на лавочке.

 

Соприкоснувшись с ладонью юноши, пистоль окутался кольчатым ярко-белым узором. Свет был ужасно ослепителен, но глаза юноши этого не ощутили. Он глядел прямо в слепящие узоры. Держа в руках пистоль и глядя на него, Марк наслаждался моментом. Ему даже захотелось проговорить слова: «Я иду, котёнок. Иду!», — но озвучивать их он не стал. Вместо этого он, глядя в слепящие узоры, проговорил другие слова:

​

— Я люблю тебя, — и проговорил он их затем, чтобы они были проговорены на случай, если там не окажется не только Марии, но и места, в котором мог бы существовать сам Марк. Увы, он всё понимал.

 

Глядя на лежащий в руках пистоль, он взвёл курок. Молоточек был оттянут от капсюля и затаился в ожидании нажатия на спусковой крючок. Марк, держа в руках пистоль, поднял голову к небу. Глядя на звёзды, он тяжело вздохнул. «Красиво, — заключил он о звёздах. — Красиво, но, увы, бессмысленно».

 

Он глядел на звёзды, а правая рука его, тем временем, поднесла дуло пистоля к правому виску.

 

Попытка была всего одна. Марк на этот счёт не принимал никаких решений — для него дело это было само собою разумеющимся. Если сейчас у него не получится — всё, больше не должно быть никаких попыток, ведь намеренная осечка будет значить, что сам он в глубине души своей ещё верит в то, что всё это — не конец. А если в нём содержится такая вера — нечего больше и пытаться. Попытка — всего одна.

 

Забилось сердце так, как никогда. Задрожала рука. Набрав в лёгкие побольше воздуха и выдохнув этот воздух, Марк закрыл глаза, опустил голову, стиснул зубы и нажал на спусковой крючок.
.
.
.
.
.
.
Он ведь нажал на спусковой крючок. Нажал, но рука, будто бы зажив своею жизнью, отдёрнулась и даже выпрямилась. Пуля улетела в куст. В землю. Открыв глаза, Марк увидел вытянутую руку, что держала в себе теперь уже разряженное оружие. «Нет, — растерянно заключил он. — Нет, этого не может быть!».

 

Но это, увы, было. Он этого не понял, но рука выпрямилась и выстрелила в куст не по его воле.

 

Глядя на разряженный пистоль, он понял, что попытка исчерпана. Всё. Обронив пистоль, он схватился руками за голову. Не позор его тревожил, но то, что ему придётся жить. Он не справился, а, значит, где-то в глубине своей души он верил в то, что для него не всё кончено. А раз где-то в глубине его души содержалась такая вера, то незачем больше и пытаться. Значит, придётся жить. Значит, он был неправ.

 

Побледнело лицо, и в воспалённый ум вонзилась другая мысль, куда более ужасная: он её — предал.

 

Он должен был пойти за нею. Обязан был, ведь верил в то, что был обязан. Был, но этого — не сделал.

 

Глядя растерянным взглядом в землю, Марк ощутил то, как дрожь начала охватывать его тело. Была тёплая майская ночь, но тело юноши задрожало. Глядя своими широко открытыми глазами в
землю и держась руками за голову, он понял, что попал в такой тупик, выхода из которого — нету.

 

Мало того, что он её предал, так ему теперь ещё и придётся как-то жить.

 

Кое-как совладав с собою, он отвёл руки от головы.

 

«Раз так, то… надо. Надо вставать, — принявшись резво растирать побледневшее лицо руками, заключил он мысленно и почти сразу же продолжил: — Надо вставать и больше не возвращаться к этой теме, к этому месту, к этим размышлениям. Всё. Точка», — тут он встал с лавочки и задумался над тем, что, получается, надо бы снять комнату и где-то заночевать, чтобы…

 

— Но постойте, — нарушая тишину, проговорил он резко, но негромко. — А зачем?

 

Да. Был вопрос: «Зачем?» — он был, и на него надо было ответить. Ответить так, чтобы захотелось жить. А ведь ни один ответ заведомо не вёл туда, где Марку хотелось бы жить. Был вопрос: «Зачем?» — и на вопрос этот можно было бы как-то ответить, но и к ответу потом можно было бы снова применить этот вопрос, — и так до бесконечности. До бесконечности, потому что Марк знал, что какою бы там ни была дорога вопросов-ответов — она не приведёт его к Марии. Не может привести. Всё было бессмысленным.

 

Ослабели ноги, и Марк рухнул на лавку. Ему довелось ощутить то, насколько тяжелым было его тело. Ум потерялся. Он ведь только что сам решил, что больше не будет ни попыток покончить с собою, ни даже размышлений. Он только что сам решил, и тут же понял нелепость этого решения. Оно было нелепым, потому что ничего он не решил. Не мог решить. Точно так же, как не мог и забыть. Нельзя было ощутить себя так, будто бы никакой Маши не было. Нельзя, ведь она была. И не просто была, но была всем. И вот этого всего, как он сам убедился, не стало. «Но если я не могу ни убить себя, ни жить, то...».

 

— КАК? — уже вслух прокричал Марк.

 

Сидя на лавочке и совсем уже ничего не понимая, он ощутил себя слабым. По-настоящему слабым. Нужно было сделать простейшие действия: встать с лавочки, подобрать свой рюкзак и уйти прочь. Простейшие, казалось бы, действия, а он их сделать — не мог.

 

Устало замотав головою, он ощутил то, как надломился его ум. Он был воином, но в уме образовалась трещина. Вспомнилось и то, как они были счастливы сидеть друг напротив друга в вагоне и просто смотреть друг другу в глаза, и то, как она произносила своё «не-а», и то, как он говорил ей: «мы мир перевернём, коль нам угодно будет», и то, каковы на вкус апельсины. Марку вспомнилось счастье. Настоящее. И оно бок-о-бок шло с осознанием того, что больше так не будет. Никогда. И нигде.

 

Воспоминания насели так, что трещина принялась раскалывать воспалённый ум всё больше и больше. В конечном же итоге дрожь охватила тело Марка и… Марк улыбнулся. Улыбнувшись, он потупил взгляд. Будто бы устав улыбаться, он ослабил улыбку и, после этого, вздохнул. Всё было позади, а потому он поднял голову и повернул её в сторону так, будто бы подле него сидела та, которой он желал более

всего на свете.

 

— Я почти поверил в то, что тебя не стало, — проговорил он, глядя туда, где могла бы сидеть она.

 

Марк, улыбаясь, отвёл свой взгляд, уставившись им прямо перед собою. Ещё раз с облегчением вздохнув, он, ни с того ни с сего, засмеялся лёгким смехом.

 

Смех был неуместным, но искренним. Сошёл ли с ума? Нет. В том-то и дело, что нет. Хотел бы. Он хотел бы сойти с ума. Хотел бы, чтобы воспалённый ум нарисовал подле него ту, которой он более всего на свете желал. Хотел бы, но ум его отказывался рисовать то, чего не было. А ведь сам Марк понадеялся на то, что если он облачится в сумасшедшего, то, быть может, и станет сумасшедшим.
Увы, сумасшедшим он не стал.

 

Сумасшедшим он не стал, а потому смех сменился воплем. Гнев овладел умом. Сжав ладони в кулаки, он встал со скамьи и, набрав в лёгкие воздуха побольше, принялся орать.

 

Безлюден был парк, и было темно. Да, Марк сейчас стоял посреди тропы и, нарушая тишину, орал во весь голос. Крик его был проявлением как гнева, так и отчаяния. А ведь еще утром он был вполне себе адекватен. Этот день сломал того, кого трудно было сломать. У Марка была лишь одна-единственная уязвимость. И именно по этой уязвимости ударила жизнь. Ударила быстро и, при том, смертельно.

 

А ведь он прежде догадывался о том, что с ним будет, если её не станет. Потому-то и возникали те «приступы», во время которых он сам себе напоминал: «Одна-две минуты и само пройдёт», — и оно проходило. Проходило, потому что она тогда была жива. Да. Он не сошёл с ума. Хотел бы, но не сошёл.

 

Лопнул сосуд, и правый глаз юноши залился кровью. Сам же юноша, потеряв голос, принялся бить себя в грудь, ударами приказывая своему голосу вернуться.

 

Он бил себя в грудь, а в это время к нему, со спины, принялся подходить человек, появление которого он даже не заметил. Марк не заметил также и повозки, на которой этот человек приехал. В правой руке своей незнакомец держал керосиновую лампу. Подойдя к юноше, он положил ладонь своей левой руки на правое плечо юноши. От внезапного прикосновения тело Марка к синеве не воззвало. Не переставая бить себя в грудь, он поглядел на руку незнакомца и вновь уставился взглядом перед собою. Сам же незнакомец, тяжело вздохнув, убрал свою руку с плеча юноши и обошёл его, став перед ним.

 

— Марк Хромов? — спросил незнакомец, и сам Марк, услышав своё имя, невольно вспомнил, кто он, где он и почему он. Вспомнив всё это, он перестал бить себя в грудь и ответил ужасно сиплым голосом:

 

— Да, — глядел он, при этом, сквозь незнакомца.

 

— Вы арестованы, — несколько нагло проговорил незнакомец и левою рукою достал из кармана своих широких штанин сложенный втрое документ. Достав этот документ, он развернул его и протянул Марку.

 

Лампа светила достаточно ярко для того, чтобы здесь и сейчас ознакомиться с текстом этого документа.

 

В тексте сообщалось о том, что Марк Иванович Хромов — один из обвиняемых. Обвинение заключалось в «возможном пособничестве Ивану Олеговичу Хромову». В тексте сообщалось также о том, что,

согласно предварительным данным, Иван Олегович Хромов «сдал» город, совершив преступление не только против Южной армии, но и против всех зелёных — в том числе и против Восточной армии. Марку вменяли «возможность пособничества», а потому он — арестован и должен прибыть на слушание по делу «возможного пособничества Ивану Олеговичу». Слушание должно было проводиться в городе-центре Восточной армии. Внизу стояла подпись главы правоохранительного ведомства Александрии.

 

Опустив бумагу, Марк попытался осмыслить прочитанное. Не получилось. Незнакомец же проговорил:

 

— Обязан уведомить вас о том, что вы — под контролем моего конструкта. В случае, если мною будут замечены действия, подвергающие опасности мою жизнь или вашу, или чью-либо ещё — я буду вынужден приказать конструкту взять управление вашим телом на… — незнакомец всё продолжал говорить. Он был невысоким и худым. Одет он был в белую, заправленную в чёрные брюки, рубашку.

На руке его виднелась тёмно-зелёная повязка. На ремне были закреплены чёрные колчаны с пистолями.

 

Марк уже ничего не понимал, а незнакомец всё продолжал что-то говорить. Слова его, очевидно, были бессмысленными, ведь бессмысленным было всё. Слова его были бессмысленны, а он всё говорил и говорил. Говорил так, будто бы каждое его слово — преисполнено смыслом.

 

Марк позабыл о том, что ему нельзя убивать тех, кто не угрожают его жизни и жизням других людей. Он позабыл об этом, а потому, тяжело вздохнув, повернулся к скамье для того, чтобы подойти к рюкзаку и вытащить из него заряженный пистоль. Решив так, он подступил к рюкзаку и тут же остановился. Тело отказало ему — юношу парализовало, а незнакомец, тем временем, проговорил:

 

— Увы. Все ваши действия и даже намерения будут отражены в протоколе.

 

Марк вновь озверел, но тело его ему более не было подвластным, а потому его безумие не получило внешнего проявления. Тело юноши спокойнейшим образом подняло с земли прежде отпущенный разряженный пистоль, спрятало тот пистоль в рюкзак, потянуло, закрывая молнию рюкзака, за язычок и просунуло руки в лямки. И незнакомец и тело Марка проследовали к повозке.

 

Марк оказался пленником своего тела, а дорога, между тем, была дальнею.